Михаил Филин - Мария Волконская: «Утаённая любовь» Пушкина

В тот же августовский вечер Мишель спешно выехал из Москвы.

Пока он летел на перекладных на восток, не сидела сложа руки и его мать. Узнав из Манифеста, что мужу и, следовательно, ее детям так и не будет возвращен исконный княжеский титул, княгиня Волконская тотчас же обратилась с письмом к императрице Марии Александровне. Государыня передала ходатайство Марии Николаевны августейшему супругу, и спустя три дня, 30 августа, воспоследовал дополнительный высочайший указ, благодаря которому дети помилованных обрели прежнее родовое достоинство. Таким образом, Михаил Волконский стал князем во время своего путешествия в Сибирь.

Он передвигался по осеннему тракту с необычайной скоростью, по дороге объявляя поселенцам и простым жителям о царских милостях. 14 сентября Михаил Волконский, весь в синяках и ссадинах, достиг Иркутска[976] и бросился на шею отчаявшегося отца…

Сборы декабриста были недолгими, и уже 23 сентября Волконские распрощались с Иркутском. По Восточной Сибири они ехали вместе, чинили сообща «сломанные колеса и оси», где-то Мишель даже «тащил на буксире» экипаж Сергея Григорьевича[977]. По прибытии в Омск Михаил Сергеевич, выполнивший почетную миссию и торопившийся по служебным делам, покинул отца и умчался вперед.

В Москве, на Спиридоновке, прощенный государственный преступник Волконский объявился на исходе октября 1856 года. С его приездом в жизни семейства наступил как бы новый этап. На склоне лет воссоединившиеся супруги стали сдержаннее и конфликтовали нечасто, в их доме установился достаточно прочный и почти ненарушаемый мир. Сергей Григорьевич, по обыкновению склонный к патетике, старательно расточал жене всяческие, в том числе эпистолярные, комплименты. Например, в одном из писем к Мишелю Волконскому он охарактеризовал Марию Николаевну так: «Да, мой друг, как жена, как мать — это неземное существо или, лучше сказать, она уже праведная в сем мире. Смысл ее жизни в самопожертвовании для нас»[978].

Княгиня, слыша такое, добрела и снисходительно терпела московские чудачества мужа.

С. Г. Волконскому, как сказано выше, было запрещено жительствовать в столицах, и посему в тогдашних официальных бумагах значилось, что декабрист обретает в деревне Зыково Московского уезда (что за Петровским парком). Но семидесятилетний генерал-губернатор граф А. А. Закревский, «старый его товарищ по боевой жизни», никоим образом не препятствовал пребыванию Волконского в черте вверенного ему города. Сергей Григорьевич подолгу гостил и на Спиридоновке, и на Подновинском (куда вскоре переехали, купив дом, Молчановы вместе с Марией Николаевной).

В феврале 1857 года А. А. Закревский даже ходатайствовал «о дозволении С. Г. Волконскому проживать в Москве ввиду затруднений, встречающихся со стороны болезни как его, так и его жены», и 17-го числа князь В. А. Долгоруков отвечал графу из Петербурга: «По всеподданнейшему докладу моему относительно дворянина Сергея Волконского, Государь Император, единственно во внимание к объяснению Вашему, что Вы, из сострадания к горестному положению Волконского, разрешили ему временный переезд в Москву, предоставляет Вам, милостивый государь, на том же основании действовать и впредь, но с непременным условием, чтобы означенный приезд дозволять Волконскому только до тех пор, пока он поведением своим и скромностью будет достоин разрешенной ему милости. В противном случае, он должен быть подвергнут самому строгому взысканию»[979].

А в июле 1857 года, благодаря стараниям все того же А. А. Закревского, декабристу разрешили съездить на неделю в Петербург, для свидания с заболевшей родной сестрой Софьей Григорьевной.

В московском обществе, нетерпеливо ожидавшем грандиозных реформ, Сергей Григорьевич (равно как и прочие амнистированные) «был принят радушно, а некоторыми — даже восторженно», — заметила в мемуарах княгиня Волконская[980]. «Постоянное внимание» ему оказывали славянофилы, возглавляемые братьями И. С. и К. С. Аксаковыми и А. С. Хомяковым, да и в ряде других кружков Волконский пользовался устойчивой популярностью. «Нельзя не вспомнить при этом о влиянии, которое он имел, вовсе к тому не стремясь, на молодежь, особенно им любимую, — писал его сын. — В это время, как и после, нередко бывали беспорядки в высших учебных заведениях, и сыновья его друзей и родственников часто обращались к нему за советом, излагая свои огорчения и юные политические бредни; но вместо ожидаемой поддержки последних они встречали успокоительные советы и доводы, основанные на долгом опыте и примере оцененных умом и пережитых сердцем событий»[981].

Однако от современников не скрылось, что Волконский не столько давал на дому «успокоительные советы» молодежи, сколько пытался играть в столице некую политическую роль. Ему явно льстило, что либеральная публика тогда смотрела на всякого «декабриста, к какой бы категории он ни принадлежал, как на какого-то полубога» (А. С. Гангеблов).

Н. А. Белоголовый, встретившийся с Волконским через несколько лет после возвращения того из Сибири, поразился перемене, происшедшей с декабристом: «Я нашел его хотя белым, как лунь, но бодрым, оживленным и притом таким нарядным и франтоватым, каким я его никогда не видывал в Иркутске; его длинные серебристые волосы были тщательно причесаны, его такая же серебристая борода подстрижена и заметно выхолена, и всё его лицо с тонкими чертами и изрезанное морщинами делали из него такого изящного, картинно красивого старика, что нельзя было пройти мимо него, не залюбовавшись этой библейской красотой».

Далее, повествуя о Сергее Григорьевиче, мемуарист рассказал о «благоговейном почете, с каким всюду его встречали за вынесенные испытания», и мимоходом добавил: «Он стал гораздо словоохотливее <…>; политические вопросы снова его сильно занимали, а свою сельскохозяйственную страсть он как будто покинул в Сибири вместе со всей своей тамошней обстановкой ссыльнопоселенца»[982].

Другими словами, Сергея Григорьевича заботили теперь иные семена и всходы.

Общественная активность Волконского день ото дня становилась все заметнее. Он бодро пустился в салонные дебаты об освобождении крестьян и о гласном судопроизводстве, в беседах с «серьезными людьми московского общества» добывал конфиденциальные петербургские новости, выуживал сведения о настроениях в верхах и у сына, заодно строил собственные смелые прожекты. «…Вижу отпечаток лиц и идей и будущих событий», — доверительно сообщал он И. И. Пущину, требуя от приятеля подробностей с берегов Невы[983]. А в одном из посланий к М. С. Волконскому декабрист выразился еще определеннее: «К общему делу мои желания горячи, надежда велика. Авось она сбудется до схода моего в могилу и горизонт русской плебы озарится новым светом и упрочит ей новую жизнь»[984].