Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова
– Сумасшедшая, зачем ты позволила матери назваться моей женой? По-твоему, это очень лестно для меня?
– Она страшно упряма и скорее даст себя высечь, чем назовется моей гувернанткой, потому что для нее гувернантка и сводня одно и то же.
– Какое невежество! Но мы заставим ее согласиться, по доброй воле или силой. Я вижу, ты роскошно одета, значит, тебе повезло?
– В Праге мне удалось обольстить графа Н., и он был щедр. Но, мой друг, я прежде всего хочу просить, чтобы вы отпустили синьора Монти. У сего честного человека в Праге осталось семейство, и он не может долго задерживаться.
Франкфуртская карета отправлялась тем же вечером. Я велел позвать Монти и, поблагодарив его за услуги, щедро наградил, так что он уехал вполне удовлетворенный.
Мне было незачем оставаться дольше в Меце, и я простился со своими новыми знакомыми. На следующий день я заночевал в Нанси, откуда отправил письмо к мадам д’Юрфэ с сообщением, что везу девственницу – последний отпрыск фамилии Ласкарисов, некогда правивших в Константинополе. Я просил принять ее из моих рук в загородном доме, где мы остановимся на несколько дней для кабалистических церемоний.
Она отвечала, что ждет меня в Пон-Карэ, старом замке за четыре лье от Парижа, и примет молодую принцессу со всеми знаками самого дружеского внимания. «Я тем более чувствую себя обязанной к этому, – писала моя помешанная, – что фамилия Ласкарис связана родственными узами с домом д’Юрфэ, не говоря уже о моем предназначении сделаться плодом сей счастливой девственницы». Из ее послания я понял необходимость если не охлаждения ее пыла, то, во всяком случае, сдерживания внешних оного проявлений и отписал ей в этом смысле с разъяснениями, почему гостью следует титуловать лишь графиней. В конце письма я сообщал, что мы приедем в понедельник на святой неделе и нас будет сопровождать гувернантка юной Ласкарис.
Я провел около двух недель в Нанси, давая наставления девице и уговаривая ее матушку удовлетвориться ролью покорнейшей слуги графини Ласкарис. В последнем я только с большим трудом добился успеха, и то лишь живописуя неисчислимые блага при условии беспрекословного повиновения, а в противном случае угрожая отослать ее обратно в Германию без дочери.
Мне пришлось скоро раскаяться в своей настойчивости. Упорство этой женщины следовало бы почитать за предупреждение моего доброго гения, который хотел отвести от меня самую тягостную из совершенных мною ошибок!
В назначенный день мы прибыли в Пон-Карэ. Мадам д’Юрфэ велела опустить мост, а сама стояла у ворот в окружении слуг, как генерал, приготовившийся к сдаче крепости по всем правилам военного этикета. Сия милейшая дама, помешавшаяся лишь от чрезмерного ума, устроила для самозванной принцессы столь торжественный прием, что последняя не смогла бы сдержать удивления, если бы не мои предварительные наставления. Мадам д’Юрфэ трижды обняла ее с величайшей нежностью и назвала своей любимой племянницей. Она тут же пересказала всю свою генеалогию, а потом и происхождение дома Ласкарисов, дабы показать свое право называться ее теткой. Я немало подивился достойным манерам и совершенной серьезности моей итальянки во время сей смехотворной церемонии.
Взойдя в комнаты, фея произвела священные воскурения и окропила новоприбывшую благовониями, что было принято последней со скромностью оперной богини. За столом графиня своей веселостью и грацией покорила мадам д’Юрфэ. которая ничуть не удивлялась плохому французскому выговору гостьи. О даме Лауре не стоило и упоминать – она знала лишь свой итальянский. Ей отвели хорошую комнату, куда все приносили, и она выходила оттуда только к мессе.
Замок Пон-Карэ – это настоящая крепость, выдерживавшая осады во времена религиозных войн. Он имеет форму прямоугольника с зубчатыми башнями по углам и со всех сторон окружен глубоким рвом. Комнаты там просторны и роскошно обставлены, но по старинной моде. Везде роились тучи комаров, кои заживо поедали нас, оставляя на лицах болезненные волдыри. Однако я обещал провести здесь восемь дней, и мне было бы затруднительно найти предлог, чтобы сократить сие время. Мадам велела поставить около своей кровати еще одну, для племянницы. Дабы она не вздумала удостовериться в ее девственности, оракул запретил это под страхом лишить благословения то действо, которое было назначено на четырнадцатый день апрельской луны.
В сей день мы отужинали без вина, после чего я пошел и лег в постель. Через четверть часа мадам привела ко мне девственницу Ласкарис. Она раздела ее, натерла благовониями и уложила рядом со мной, но сама не удалилась, а пожелала видеть собственными глазами таинство, благодаря которому ей предстояло перевоплотиться ровно через девять месяцев.
Акт был совершен по всем канонам, и мадам оставила нас вдвоем на целую ночь, проведенную нами сравнительно с остальными наилучшим образом, так как графиня ночевала потом у тетки до самого последнего дня луны, когда я должен был узнать у оракула, произошло ли зачатие. Это вполне могло случиться, ибо ничто не осталось упущенным для достижения сей цели. Однако же я счел более разумным получить отрицательный ответ, и мадам д’Юрфэ была в отчаянии, хоть я и старался утешить ее другим изречением оракула, согласно которому то, что не осуществилось в апреле в пределах Франции, может быть произведено в мае за границами королевства.
Теперь самым важным было назначить место для повторного совершения таинства. Мы выбрали Экс-ля-Шапель, и за пять-шесть дней все приготовления к поездке полностью завершились. Опасаясь неприятностей, я постарался ускорить наш отъезд. Мы отправились с наступлением мая в берлине, куда, кроме мадам д’Юрфэ и меня, поместились также самозванная Ласкарис со своей любимой камеристкой. Вслед за нами следовал двухместный кабриолет, занятый синьорой Лаурой и еще одной служанкой. На козлах берлина восседали два лакея в роскошных ливреях. Один день мы отдыхали в Брюсселе и другой в Льеже. В Эксе оказалось множество знатных иностранцев, и во время первого же бала мадам д’Юрфэ представила мою Ласкарис как свою племянницу двум мекленбургским принцессам. Фальшивая графиня принимала знаки их внимания с непринужденной скромностью и особенно заинтриговала маркграфа Байрейтского и его дочь, герцогиню Вюртембергскую, которые не отпускали ее до самого разъезда. Я был как на иголках, опасаясь, как бы моя героиня не выдала себя
