Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

Вернувшись в ЦИТО, я отдал привезенные аппараты. В коридоре меня встретил Веня:

— Ты что наделал? Ты что, не знаешь, что ссориться с начальством — все равно, что ссать против ветра? Волков отдал твое письмо Казьмину, а он теперь показывает его всем. По всему институту тебя теперь прозвали «прихвостень Илизарова».

Последствия

Первым делом мы с Веней пошли к Каплану, он встретил меня приветливо, но и настороженно:

— Знаете, вдруг пришел ко мне Казьмин и буквально бросил мне на стол ваше письмо. И сказал: «Что это у вас Голяховский такой восторженный?». Я сначала не понял, но когда прочитал ваше письмо, то мне стало ясно — это как выстрел в их сторону. Знаете, что я вам скажу? Я верю тому, что вы написали, но зачем вам надо было это писать?

— Аркадий Владимирович, я просто не мог по-другому. Если бы я это не написал, то они никогда не дали бы мне это сказать. Я еще не все написал. Вот посмотрите мои зарисовки.

Каплан и Веня рассматривали рисунки, я комментировал. Закончив, сказал:

— Я еще не написал, что, по-моему, Илизаров один сделал больше, чем весь наш институт.

— Ну, это вы слишком. Хотя, с другой стороны, у него все совсем новое и очень интересное. Помните, я вам говорил, что у него очень ценные идеи. Но знаете, что я вам скажу? — в жизни очень часто приходится сдерживать свои эмоции.

Это он, конечно, хорошо знал по себе. Но ведь у разных людей разные характеры. Я написал то письмо по вдохновению, как поэт пишет стихи. У Маршака есть такие строки:

У вдохновенья есть своя отвага,Свое бесстрашье, даже удальство.Без этого поэзия — бумагаИ мастерство тончайшее мертво.

Шефу я просто сказал:

— Я привез три набора илизаровского аппарата. Если разрешите, мы начнем делать в ЦИТО операции по его методу.

Каплан просто испугался:

— Что вы, что вы! Мы не можем ничего делать через голову директора.

— Аркадий Владимирович, все равно в Москве начнут делать операции Илизарова. Убедите директора, что это прогрессивный метод. Лучше мы будем первые.

— Знаете, что я вам скажу? Переубеждать его я не буду. Сделаем, если он сам разрешит.

Вокруг меня в институте образовался некий вакуум. Директора я не видел, заместитель директора Казьмин со мной не разговаривал, секретарь парткома Гудушаури посматривал на меня мрачно. Молодые веселые секретарши ученого совета Тамара и Ирина, посмеиваясь, говорили мне и Вене, что на меня надвигается гроза. Хорошо им смеяться!

Но многие врачи, особенно молодые, встретив меня где-нибудь в коридоре, спрашивали, оглядываясь:

— Скажи, действительно ли так интересно то, что делает Илизаров?

— Очень интересно. Я привез много зарисовок его метода.

— Когда ты нам это расскажешь?

Я написал Казьмину записку, что хотел бы на утренней конференции доложить, что видел у Илизарова, и продемонстрировать свои зарисовки. Несколько недель он ничего не отвечал. Секретарши доносили, что он должен спросить разрешения у директора, а тот редко появлялся в институте, занятый высокими делами в министерстве. Наконец пришел ответ, что на следующей утренней конференции мне дается десять минут на доклад о поездке. Десять минут на Илизарова? Это же совершенно новый метод, совершенно другой принцип лечения! За десять минут этого нельзя объяснить. Мы с Веней выбрали самые основные зарисовки, он будет откидывать их через аппарат на экран, я буду тыкать в них указкой и рассказывать. Я надеялся, что у аудитории будут вопросы и я смогу в ответах многое рассказать дополнительно.

Волкова на конференции не было, перед самым началом Казьмин поманил меня к себе пальцем-крючком (указывать все пальцем была его привычка):

— Я задам вам только один вопрос: как вы считаете, это аппарат или это метод? Если ответите — метод, пеняйте на себя, — и ткнул прямым пальцем, как стрелой, мне в грудь.

Я понимал, что и вопрос, и угрозу он заранее согласовал с директором. Им хотелось, чтобы все новое в илизаровском методе было сведено лишь к аппарату. Но в том-то и дело, что изобретенный Илизаровым аппарат дал ему возможность открыть новое в нашей дисциплине — формирование кости путем растяжения (дистракционный остеогенез).

Фактически мне предлагали публично отказаться от того, что я написал в письме, как Галилею предлагали отказаться от того, что Земля вращается. Если не откажусь…

Аудитория была забита докторами — некоторым был интересен доклад, некоторым было интересно посмотреть, как меня будут бичевать за непослушание. Я волновался, говорил быстро, Веня быстро менял мои зарисовки. Когда я кончил, Казьмин спросил:

— Какие есть вопросы? У меня к вам первый вопрос: то, что вы нам показали, что это, по-вашему, — это метод или это просто аппарат?

Мне предстоял последний шанс выбора между лояльностью и совестью. Галилей, как известно, вслух выбрал лояльность, а про себя буркнул по совести: «А все-таки она вертится!» Но то было время инквизиции — Галилея могли бы сжечь на костре. Меня жечь не будут. Я ответил:

— Аркадий Иванович, я только что показал, что с помощью аппарата Илизарова можно делать операции не одним только методом, а многими методами.

— Ага, так значит — это метод?

— Да, это новый метод.

Никто больше никаких вопросов не задавал, всем было ясно, что я погиб. Я оглядывался и ждал, что мой шеф Каплан поддержит меня, он ведь согласен со мной. Но он молчал. Молчали и другие профессора-хирурги — Шлапоберский, Михельман: боялись навести на себя гнев директора. Угождение им было важней, чем научная принципиальность.

Через две недели пришло распоряжение из дирекции: перевести старшего научного сотрудника Голяховского на год в поликлинику для приема амбулаторных больных.

Обычно в поликлинику посылали только младших сотрудников и лишь на полгода.

Меня лишали возможности делать операции. Это был мой «костер».

Совсем неожиданный поворот

Сохраню ль к судьбе презренье?Пронесу ль навстречу ейНепреклонность и терпеньеГордой юности моей?

Для хирурга каждый день видеть больных только в поликлинике — самый скучный вид работы. Конечно, интересно устанавливать диагнозы, но очень тоскливо посылать больных на операции к другим хирургам. Поликлинический прием для хирурга — это вид импотенции: представляешь себе, какую интересную операцию можно было бы сделать, а сам делать ее не можешь. Почти год уже я был в таком заброшенном положении — никаких контактов с активной хирургией и с хирургами. За спиной я ощущал волны неприязни — «прихвостень Илизарова». Кроме Вени Лирцмана никто ко мне не заходил. И вдруг, однажды, быстрой походкой ко мне вошел… сам директор Волков. Никогда он в поликлинике не показывался. Что случилось? Я привстал навстречу, он — возбужденно: