Братья Нобели - Федор Юрьевич Константинов
Заупокойную службу и панихиду по усопшему прямо на вилле в Сан-Ремо отслужил прибывший из Парижа друг Нобеля пастор Натан Сёдерблум[92]. В четверг 17 декабря над дубовым гробом одного из величайших благотворителей в истории человечества пастор произнес хорошо обдуманную в дороге проникновенную речь:
«Прежде чем Альфред Нобель отправится в свой последний путь в ту северную страну, которую он считал своей родиной, хотя по большому счету он был гражданином мира, мы, его друзья и близкие, собрались здесь в окружении гор и озаренных солнечными лучами волн Средиземного моря, в этом земном рае, который он так любил, что избрал его своим домом.
Именно этот дом был опорой его творческому гению и его неустанным трудам – его беспокойному духу было отпущено мало времени для отдыха, к которому стремятся многие приезжающие сюда. Именно здесь внезапно угас свет его земной жизни. И сегодня этот дом стал обителью его скорби. В эту минуту мы находимся перед неумолимым ликом вечности, или, если позволите, перед взором Всевышнего, владыки всего сущего.
…По странному стечению обстоятельств незадолго до смерти он дал мне прочесть несколько строк из рукописи, над которой в то время трудился. Вскоре после того как меня настигло печальное известие из Сан-Ремо, я обратил внимание на одну из страниц этой рукописи. Вряд ли он помышлял, что написанные им слова вскоре будут обращены к нему самому, но мы вправе привести их здесь, ибо они дают представление о его отношении к жизни и смерти.
Они гласят: “Ты предстаешь перед алтарем смерти в покое и безмолвии. Земное бытие и жизнь в запредельном мире – вечные тайны, и в свой смертный час человек должен отрешиться от всего земного, чтобы услышать голос вечности”.
У этого гроба нет места шуму славы и хвалебным речам. Смерть не делает различия между миллионером и нищим, гением и простаком. В конце своего пути мы все равны. В смерти, как и в религии, только душа имеет значение.
…Как он сам говорил, у алтаря смерти смолкают все голоса, кроме голоса религии. Истинный голос религии – глас Того, кто сказал: “Я есть Путь, Истина и Жизнь”. Альфред Нобель расслышал эти слова, уже поднявшись над суетой жизни. Я знаю, что он внял им покорно и смиренно»[93].
Таким образом, в своей речи пастор процитировал строки из пьесы «Немезида», которую он как раз читал на французском языке в поезде по дороге в Сан-Ремо. Пастор, безусловно, знал, как скептически покойный относился к религии, а также прекрасно понял всю антихристианскую и – шире – атеистическую направленность пьесы Нобеля, но, как видим, сумел «сгладить углы», представить его едва ли не глубоко религиозным человеком и, таким образом, выступил своего рода адвокатом души покойного перед троном Всевышнего.
После панихиды тяжелый гроб с венками из живых цветов под звуки оркестра, исполнявшего траурный марш Шопена, повезли на центральную станцию города. Оттуда по железной дороге величайший благотворитель в истории человечества был отправлен в последний путь на родину.
Состоявшееся в кафедральном соборе Стокгольма пышное прощание, куда прибыли представители многих зарубежных предприятий Нобеля, шведские знаменитости и журналисты, толпы скорбящих и любопытных, вытянувшихся в длинную очередь и заполнивших окружающие кварталы, Рагнар Сульман описывал так: «После заупокойной службы торжественная процессия во главе с конными факельщиками сопроводила катафалк на Северное кладбище, где, согласно воле покойного, его сожгли в тогдашнем, довольно примитивном крематории».
Не прошло и двух недель со дня кончины Альфреда, как 21 декабря в Йето от несчастного случая скончалась дочь Роберта и Паулины, двадцатитрехлетняя Тира, любимая младшая сестра Яльмара, которую предали земле 30 декабря на том же Северном кладбище. Таким образом, 1896 год оказался поистине «черным» для всей семьи Нобелей.
Вскоре после траурных мероприятий в Сан-Ремо из Стокгольма была доставлена копия последнего завещания Альфреда Нобеля, которая привела в полное замешательство не только Яльмара и Эммануила Нобеля, но и Рагнара Сульмана. Если племянники думали, что после смерти дяди, который самых честных правил, они станут даже не миллионерами, а мультимиллионерами то выяснилось, что они сильно просчитались. В начале завещания, как уже говорилось выше, было указано 18 человек, которые должны были получить определенную сумму или пожизненную ренту. При этом самая большая сумма, 300 тысяч крон, полагалась Эммануилу Нобелю. Остальные уже были меньше и при всей своей внушительности оказались скорее щедрым подарком, чем в полном смысле слова наследством.
Если для Яльмара это завещание означало прощание с мечтой о миллионах, то для Эммануила слова «Со всем оставленным мною реализуемым имуществом необходимо поступить следующим образом. Мои душеприказчики должны перевести капитал в ценные бумаги…» – означали колоссальный удар по семейному бизнесу и делу жизни. Вывод денег Альфреда Нобеля из «Бранобеля» мог привести к резкому обвалу его акций на бирже, практически к опустошению кассы, если не к банкротству. Но именно в этот момент он оценил всю мудрость покойного дяди. Тот, безусловно, предвидел как неприятие, которое вызовет завещание у части его родственников, так и то, в какое смятение оно повергнет Эммануила как предпринимателя. Назначив исполнителями завещания не его, а «людей со стороны», Альфред избавил любимого племянника и единственного достойного продолжателя дела Нобелей как от ссоры с родней, так и от соблазна пойти против совести и нарушить волю покойного.
Но зато такой соблазн неожиданно появился у Рагнара Сульмана. Он просто не мог представить, что Альфред Нобель, столь фанатично преданный работе, мог бы в итоге отказаться от осуществления своих дерзких замыслов и дал бы указание продать созданные им с такой любовью предприятия и лаборатории. 26 декабря 1896 года он садится за первое письмо Лильеквисту, в котором пишет, что, возможно, слова о переводе всего капитала в ценные бумаги не следует понимать буквально; что Нобель «никак не мог иметь в виду» нанесение удара по своим родным; что «среди посмертных бумаг доктора Нобеля мы, возможно, найдем какие-то более подробные указания на этот счет…».
Правда, вскоре он опомнился и понял, что, пытаясь трактовать завещание таким образом, сам нарушил свой обет выполнить последнюю волю своего патрона в точности до последней детали; что подобные мысли были продиктованы ему его же личными корыстными интересами – и прежде всего желанием сохранить любимую работу в Бофорсе. Таким образом, он только что чуть не предал Альфреда. Но самое главное, до него вдруг начало наконец доходить все величие замысла Нобеля, когда он писал завещание, и той миссии, частью которой он ему доверил стать, сделав одним из творцов человеческой истории.
Эммануил,
