Грэм Робб - Парижане. История приключений в Париже.

На фотографии, сделанной в то утро в Дранси, смешанное выражение обычно сияющего лица Маргарет наводит на мысль, что эта поездка никогда не станет в ряд наших любимых весенних путешествий в Париж. К счастью, это посещение в пригород было лишь прелюдией: мы возвращались в Париж по делу. Три месяца назад случайная находка в парижском книжном магазине оказалась манящим следом чего-то такого, что было затеряно на века. Это была одна из самых важных достопримечательностей Парижа и в каком-то смысле основа всей будущей славы этого города.

Дождь стал стихать, когда мы добрались до границы восемнадцатого округа. Над базиликой Сакре-Кёр проглянуло синее небо. Казалось, что должно произойти совпадение отдельного приключения и исторического открытия. Дурачась, я произнес ритуальную фразу: «Париж никогда не выглядит одинаково». Почти немедленно, словно меня услышал демон-близнец святого Христофора, который сопровождает каждого путешественника, мы потерялись. Восемнадцатый округ, в котором я жил подростком, не был похож на себя, а простой навигатор показывал только размытую пунктирную линию на пустом фоне. Улицы, которые были втиснуты между железнодорожными путями в 1930-х гг., тайно поменяли направление, и при этом казалось, что они идут прямо. На крошечной, непропорциональной и сбивающей с толку площади Эрбер я раскрыл хлопающую на ветру карту Парижа, и после еще нескольких ритуальных фраз мы снова отправились в направлении Порт-де-ла-Шапель.

Возвращаясь из Гренобля, где Альпы поднимаются «в конце каждой улицы», Стендаль испытал недовольство, впервые увидев Париж в 1799 г.: «Окрестности показались мне ужасающе неприглядными – там не было гор!» Столица Франции была географической впадиной, городом, построенным на песке и лужах. Один из ее самых больших кварталов носил название «Болото» (Ле-Марэ). Ее изначальное название Лютеция, как полагали, происходило от галльского слова «грязь» или «болото». Приблизительно каждые тридцать лет Сена, страдая от старческой потери памяти, затопляла половину стоящего на болоте города, пытаясь вернуться в свое прежнее русло, которое проходит в полутора километрах к северу от Иль-де-Сите вдоль линии Больших бульваров. Бугристые гипсовые холмы, которые окаймляли город, были похожи на плохую имитацию семи холмов Рима. На протяжении XIX в. некоторые из них были даже закруглены и выровнены, словно планировщики города серьезно отнеслись к пророчеству Исайи: «Каждая гора и каждый холм станет низким; все искривленное станет прямым».

В 1899 г. популярный географ Онесим Реклю нашел некоторое парадоксальное утешение в том, что парижский меридиан рассекает надвое вершину горы Бюга-раш, расположенную в шестистах шестидесяти четырех километрах к югу. Он объявил гору Бюгараш парижскими Пиренеями, «столичным Пиком-дю-Миди»: в конце концов, у Парижа была гора… Но гора, которая оставалась невидимой даже с Эйфелевой башни в ясную погоду, была частью парижского ландшафта только в самом абстрактном смысле. В ожидании будущих поднятий земной коры в Парижском бассейне столице приходилось довольствоваться великолепными названиями своих небольших частей: Монмартр, Монпарнас, Монруж, Монсури и Монтань-Сент-Женевьев.

В январе 2008 г., когда я бесцельно пролистывал страницу за страницей в книжном магазине в Латинском квартале, я обнаружил нечто, что оказалось горой в одном из самых густонаселенных уголков Парижа. Это было такое неправдоподобное открытие, что я захотел немедленно покинуть магазин, унося с собой эту драгоценную информацию, и сохранить ее в своей памяти по крайней мере на несколько дней, боясь неизбежного разочарования. Подобно каждому приезжающему в Париж человеку, я делал для себя «открытия», которые были уже известны миллионам людей. Среди них таинственная маленькая комната на чердаке на южном фасаде собора Парижской Богоматери с видом на Сену или зубчатая кирпичная башня, которая прячется в кустах с западной стороны у подножия Эйфелевой башни (труба, оставшаяся от старых гидравлических лифтов). Были также открытия чисто архивного характера – вещи, которые исчезли настолько окончательно, что от них не осталось вообще никакого следа, – неотмеченное место, где находилась гильотина, обезглавившая Марию-Антуанетту, или малоизвестный Иль-Мердёз («Дерьмовый остров»), который когда-то находился на Сене напротив того места, где сейчас заседает французский парламент. И наконец, были открытия, которые таковыми и не были совсем, потому что, несмотря на правдоподобные реальные эквиваленты, они существовали только в воображении писателя: убогий пансион «в той юдоли осыпающейся штукатурки и потоков черной грязи» позади Пантеона, где начинается «Отец Горио» Бальзака; или лавка древностей на набережной Вольтера, где Рафаэль де Валентин в «Шагреневой коже» получает волшебную ослиную шкуру, которая исполняет каждое его желание.

На этот раз я был уверен, что за моим волнением кроется что-то настоящее, и в кои-то веки вместо того, чтобы просто хранить в памяти его сокровища, я дам что-то Парижу. Ключом была гравюра, сделанная в 1685 г. безымянным художником. На ней изображена деревня Шапель (теперь она часть восемнадцатого округа), протянувшаяся вдоль гребня горы, с маленькими домиками, вырисовывающимися на фоне белого неба, под пышными с завитками – в стиле рококо – облаками. Дорога, обсаженная живой изгородью, взбирается вверх и проходит через аккуратно вспаханные поля к небольшой церкви-башне, которая стоит на самой высокой точке: именно там дорога из Парижа пересекала главную улицу деревни, перед тем как начать спуск с другой стороны.

Для каждого человека, который пешком или на велосипеде путешествовал по Франции, имея перед глазами линии карты и символы, наложенные на ландшафт, гравюра становится мгновенно узнаваемой как изображение седловины или горного перевала. Такие горные перевалы являются чем-то вроде международной велосипедной трассы: трудность езды – или этап «Тур де Франс» – измеряется числом седловин, через которые она проходит, и даже если седловины находятся всего в нескольких сотнях метров над уровнем моря, ездок, который преодолел их, имеет право считать, что покорил горы. Часто они отмечены часовней, крестом или стоящим камнем, а если они официально признаны, то специальным дорожным знаком. Седловина также известна как pas[43] или porte[44], если она пересекает границу; это ворота в другой мир. На седловинах, как и в местах слияния рек и у границ племенных владений, история человечества и физическая география находятся в самом тесном соединении.

С того самого момента, когда я услышал об организации велосипедистов под названием «Клуб ста седловин», я вел список седловин, которые мы преодолели во время наших путешествий случайно или намеренно. Донон стоял в списке под номером 215, а Грендельбрухский перевал – под номером 216. Велосипедист, который преодолел по крайней мере сто различных седловин «ради личного удовольствия», а не из духа соревнования, может подать полный их список и при условии, что все эти седловины включены в каталог клуба, стать новым его членом и получить красочный диплом, констатирующий, что его владелец «на велосипеде, приводимом в движение только мускульной силой ног, преодолел по крайней мере сто седловин, включая пять длиной свыше двух тысяч метров».