Адольф Гитлер. Том 3 - Иоахим К. Фест
Враждебное отношение немцев к политике Гитлер использовал двояким образом: вначале он непрерывной тотальной мобилизацией заставил людей втянуться в общественную сферу, и хотя это в подавляющей степени шло под знаком одурманивающих массовых празднеств, которые как раз и имели своей целью извести весь политический интерес, он всё же не мог воспрепятствовать тому, что тем самым была порождена новая сфера переживаний: впервые нация последовательно отчуждалась от своего приватного мира. Пусть режим допускал или требовал лишь ритуальных форм участия — но сознание-то они всё-таки изменяли. В результате же, в подрывных действиях социальной революции, рушился и весь привычный немецкий интерьер, вся сфера личного довольства бытием с её мечтами, её отчуждённым от всего мирского счастьем и тоской по политике без политики.
Но, с другой стороны, и шок политической и моральной катастрофы, уготованный Гитлером стране, повлиял на изменение её сознания; Освенцим явился символом фиаско приватного немецкого мира и его эгоцентрической самозабвенности. Конечно, это правда, что большинство немцев ничего не знало о том, что творилось в лагерях уничтожения и уж, во всяком случае, было куда хуже осведомлено об этом, нежели мировая общественность, с конца 1941 года непрерывно получавшая все новые тревожные свидетельства этого массового преступления[755]. С немецкой стороны это подтверждается и уже приводившейся фразой Гиммлера насчёт того, что, мол, немецкая общественность является политически недостаточно зрелой, чтобы понять меры по истреблению, и, следовательно, СС обязаны «унести тайну с собой в могилу». Отсутствие у людей реакции на ходившие слухи нельзя понять, не принимая во внимание традицию, которая издавна считала сферу политики исключительной компетенцией государства.
В той же плоскости лежит и одна из причин тяги немцев к тому, чтобы забыть всё, что было до 1945 года. Потому что вытеснение из своей памяти Гитлера означало — хотя частично — и преодоление какой-то формы жизни, расставание с личным миром и тем типом культуры, который продолжительное время представлял этот мир. Лишь более молодое поколение осуществило такой разрыв и отрезало, будучи свободным от сантиментов, предрассудков и воспоминаний, связующие нити, ведущие к прошлому. Парадоксальным образом оно тем самым как бы и довело до конца революцию Гитлера. Оно мыслит в непривычном для Германии масштабе политическими, общественными, прагматическими категориями; оно — если не принимать во внимание некоторые шумные романтические, но маргинальные группы — отреклось и от любого рода интеллектуального радикализма, от любого рода асоциальной страсти к великой теории и оставило прошлому то, что столь долго было присуще немецкому мышлению: системность, глубокомыслие и пренебрежение реальностью. Это поколение обладает трезвыми и деловыми аргументами и, действительно, не ведёт больше, если воспользоваться тут знаменитой фразой Бертольда Брехта, разговора о деревьях[756]; сознание этого поколения в высшей степени современно, для него нет больше царств никогда не существовавшего прошлого и химерического будущего, впервые страна начинает жить в ладу с реальностью. Но вместе с тем немецкая мысль утратила и нечто от своей тождественности, она упражняется эмпирически, готова к компромиссам и ориентирована на общую пользу. «Немецкий сфинкс», о котором говорил Карло Сфорца незадолго до прихода Гитлера к власти[757], расстался со своей загадкой, и миру от этого стало лучше.
И всё-таки в Германии, да и в других странах тоже, фашистские или родственные им тенденции продолжают жить: в первую очередь некоторые психологические предпосылки, пусть и не имеющие легко распознаваемой связи с национал-социализмом или даже выступающие под непривычными, большей частью левыми знамёнами, равно как и определённые социальные и экономические условия. Наименее живучими оказались идеологические предпосылки, такие как, например, национализм межвоенной поры, обеспокоенность по поводу утраты статуса великой державы или панический антикоммунизм. В качестве реакции на переход от стабильных, фиксированных порядков к лишённому твёрдых гарантий будущему современных обществ отдельные факторы, благоприятствовавшие фашистским решениям, будут встречаться до тех пор, пока будет продолжаться кризис приспособляемости. И ещё не очень ясно, как можно ответить на него наиболее эффективным образом. Потому что опыт национал-социализма не только не способствовал рациональному анализу причин кризиса, но, скорее, на протяжении длительного времени препятствовал такому анализу. Гигантская тень, которую отбрасывали лагеря уничтожения, затмевала познание того, в какой мере явления, о которых идёт речь, связаны с эпохальными или даже всеобщими потребностями людей, со страхами перед будущим, мотивами сопротивления, с эмоциональным преображением примитивности, с пробуждением преисполненных страсти атавизмов, чтобы всё могло стать по-другому и восстановилось своего рода естественное состояние.
Эти аспекты событий долгое время оставались оттеснёнными в тень. Нравственное возмущение заслоняло понимание того, что те, кто шёл за Гитлером, кто организовывал торжества и варварские преступления, были людьми, а не чудовищами. А прокатившиеся по всему миру волнения конца 60-х годов вновь выявили многие элементы, с которыми то и дело встречаешься в описаниях обстановки предфашистских времён: аффект, направленный против цивилизации, тягу к стихийности, упоённости и образности, безудержность молодёжи и эстетизацию насилия. Верно, конечно, что тут всё равно остаётся дистанция огромного размера, да и все совпадения между этими явлениями и теми ранними движениями кончаются там, где встаёт вопрос о слабых и угнетённых — вопрос, на который у фашизма нет ответа[758]. Когда Гитлер назвал себя «величайшим освободителем человечества», то он примечательным образом сослался на «избавляющее учение о ничтожности отдельно взятого человека»[759]. Однако не следует также забывать, что в прошлом фашистский синдром едва ли выступал когда-либо в чистой, содержащей все его элементы форме и что всегда возможен его резкий переход в новые разновидности.
Поскольку фашизм уходит своими корнями в чувство кризиса эпохи, он останется латентным и обретёт свой конец только с самой эпохой. Так как он в столь значительной степени представляет собой реакцию и отчаянный оборонительный рефлекс, то самой его природе присуще, что предпосылки, на которых он базируется, и являются всего лишь предпосылками, то есть фашистские движения нуждаются больше, нежели иные политические группировки, в выдающемся вожде. Именно он аккумулирует все отрицательные эмоции, называет по имени врагов, обращает депрессию в опьянение и приводит бессилие к осознанию им своей силы. К наиболее внушительным достижениям Гитлера и относится как раз то, сколь большие перспективы сумел угадать он в кризисе нервов и использовать их; как никто другой, сумел он взнуздать идеологические и динамические возможности межвоенных лет. Но с его концом всё это неизбежно рухнуло, и возведённые в степень, сфокусированные и целеустремлённо вводившиеся в действие чувства немедленно вернулись к своему расслабленному, неупорядоченному первоначальному состоянию.
Эта неспособность к выживанию ощутима
