Елена Дулова - Бородин

«Санкт-Петербургские ведомости», 19 октября 1863 года. Разные известия и заметки.

«Клипер «Алмаз». В «Кронштадтском вестнике» напечатано, что наш клипер «Алмаз» благополучно прибыл в Нью-Йорк 29 сентября (11 октября). Подробности плавания еще неизвестны, потому что это известие получено по телеграфу из Лондона. Во всяком случае, главное то, что теперь можно смело опровергнуть все разноречивые и неверные слухи, которые ходили в кружках наших моряков».

Замечу, что это сообщение небезразлично для нас: именно на клипере «Алмаз» ушел в кругосветное плавание восемнадцатилетний гардемарин Николай Римский-Корсаков.

Он мне запретил хлопотать! Я хотел идти в министерство, я хотел просить. Так нет, видите ли: традиции семьи, исполнение службы. Кто ему мешал исполнять береговую службу здесь, сидеть в Петербурге? Загубить свое композиторское дарование. Отлично! Вернется и станет писать какие-нибудь сахарные вальсы или бисквитные польки. У меня теперь такое чувство, будто младшего сына отправил на театр военных действий. Скажите, какой «папаша» с разницей в восемь лет!.. В том разве дело… У меня к ним ко всем есть эта «отцовская» жилка, даром что сам молод. Молод? Кто это сказал? Я уже три пуда соли съел, да. И я, только я один, изо всего товарищества один, отдал себя музыке сразу. Сразу и безраздельно. Если в моей жизни есть смысл, то его составляет едка только музыка. Кто мой отец? Каковы его доходы? Доходов пропасть — одна только принадлежность старинному дворянскому роду. Нижегородская глушь, кругом невежество и глупость. Кто я? Почти нищий. Но я богач, я царь — я отыскал дорогу, предназначенную мне судьбой. И в глуши есть люди, могущие протянуть руку. Мне нужен был поводырь — и он нашелся. Теперь указывают на меня, говоря, что мне все легко дается, что природное дарование огромно. Но это я, я образовал себя. Каторжным трудом. Для чего? Я стремился в Петербург. Я хотел, чтобы обо мне говорили. Я хотел служить музыке. И я приехал в Петербург. И обо мне заговорили. «В свои девятнадцать лет он играет на фортепьяно как виртуоз! Он способен тут же повторить любую пьесу, услышанную впервые! Он проявил уже незаурядный талант как сочинитель!» Это я слышал постоянно. Меня обсуживали, как ученого медведя. Я хотел другого. Я ждал чуда. И чудо свершилось!

То была последняя зима, которую Михаил Иванович Глинка провел в Петербурге. Мой кумир! Я в отрочестве еще плакал, разбирая «Жизнь за царя». Я его боготворил. Мечтать о встрече? В медвежьем углу? Но теперь… И я попал к нему домой. В самый тесный дружеский кружок. Было Рождество. Голова кружилась от запаха хвои. Елочные свечи догорали. Всем было весело, отыскивали на ветках золоченые орехи, лакомились восточными сладостями, разрывали хлопушки с «сюрпризами». И меня подали как сюрприз: «Позвольте Вам, Михаил Иванович, рекомендовать отличного пианиста». Я сел к роялю. Весь мир забыт. Играю свои переложения: отрывки из «Жизни за царя»…

И я стал приходить к нему. У меня как будто появился родной дом в Петербурге. Откуда смелость взялась? — я обсуждал с ним свои композиции! И однажды услышал от Глинки, от самого Глинки: «У Вас я впервые нашел взгляды, так близко подходящие к моим во всем, что касается музыки». Он признавал меня наследником? Счастье, вот — счастье! Потом — последний вечер. В глазах то ли туман, то ли слезы. Играю опять «Жизнь за царя», все повторяю трио. И он чуть подпевает: «Не томи, родимый…»

А теперь нет у России Глинки. Что у меня осталось? Листок бумаги, надпись: «На память Милию Алексеевичу Балакиреву от искреннего ценителя его таланта»? Ложь! У меня остались силы для битвы за Глинку. Надо идти на штурм. Дорогу отечественной музыке! Или я лоб расшибу об эту каменную стену, об эту итальянщину и неметчину, или будет у нас своя, отечественная музыка.

Если мы раскроем один из номеров журнала «Современник», то найдем здесь «Петербургские записки 1836 года». Автор — Николай Васильевич Гоголь. В связи с премьерой «Жизни за царя» он пишет: «…Какую оперу можно составить из наших национальных мотивов! Покажите мне народ, у которого бы больше было песек… По Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок, заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи, и как грибы встают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное дворянство и недворянство летит под песни ямщиков…»

Нам трудно представить уже эту единую, немолчную стихию песни. Потому, может быть, такой обыденной кажется сейчас фраза Глинки: «Создает музыку народ, а мы, художники, только ее аранжируем». Те, кому дано было осознать, услышать, претворить, сумели запечатлеть дух народа на века. Но уже теперь, с расстояния чуть более столетия, мы редко даем себе труд вслушиваться и вдумываться, испытывать некоторое напряжение мысли и воображения. Музыка, о которой говорит Глинка, стала прямым продолжением той, что всегда жила в народе. Жила также естественно, как естественны для человека от земли переходы дня к ночи, круг времен года, тысячелетние ритуалы полевых работ. Это вовсе не одни только «народные мелодии», это музыка естественного человеческого бытия во всех его проявлениях, со всеми радостями, болями, рождениями, уходами. Тут поистине провидческим слухом и чуткостью освящен гений Пушкина. И разве не делится он с нами своим замечательным даром? Прежде всего, раскрывая душу своей любимой Татьяны Лариной. Душу, овеянную поэтической музыкой вековечного народного бытия.

И разве не приоткрывается нам еще гораздо большее з нескольких строках его собственного письма? Декабрь. Глухое, занесенное снегом Михайловское. «…Вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны… она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно…» Или вот еще строки, из первых, пришедших на память: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графи-нечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка…» Наташа Ростова, опять душа, насквозь русская. И опять — любимица своего создателя, Льва Толстого. Еще раз возьмем на себя труд слушать. И, как говорилось, «трудитесь, и дастся вам». Дастся понимание «народного языка», который ни у Глинки, ни у «балакиревцев», ни у кого-либо другого из русских композиторов не составлен из одного только цитирования, имитаций или обработок. Их творения созданы из той самой материи, о которой говорит Толстой, — из «русского воздуха». А если вспомнить знаменитые слова Достоевского о «всемирной отзывчивости» русской души? Тогда станут и естественны и понятны роскошные вкрапления в основную материю иноземных самоцветов. Собирание и преобразование мировых народных сокровищ. Хотите знать несколько примеров? Вот они. Испания и Англия Пушкина. Та же Испания или Италия Глинки. Славянские мотивы, роскошный или аскетичный Восток Балакирева, Бородина, Римского-Корсакова. Отыскать множество примеров не составляет труда. Но довольно. Вернемся к нашему повествованию и к тем, кому дано воплотить в жизнь нечто «витавшее в воздухе».