Елена Дулова - Бородин

Теперь тороплюсь. Нельзя отнимать время от нашей прогулки. Даст бог, она тут окрепнет. Бедняжка, трудно ей приходится. И то подумать, как осталась без отца, все на нее свалилось. Мать беспомощна, какие-то приживалки в доме, братец, кажется, совсем болен. И средств никаких.

Вот она, уже дожидается меня в садике перед пансионом. Зонтик в нетерпении открывает и закрывает, открывает, закрывает. Но ведь не упрекнула за опоздание. Мы тотчас двинулись в путь. Как обычно, говорим обо всем на свете. И, как обычно, разговор неизбежно перекинулся на музыку.

— Знаете, Катерина Сергеевна, ведь Вы с Вашим Шуманом спать мне не даете. Слушаешь, слушаешь, а потом все снова в голове проигрываешь. Вот и сон бежит!

Она взглянула быстро и отвечала:

— А я очень рада, что обращаю Вас в свою веру, Александр Порфирьич. Пожалуй, так и загоржусь скоро.

— Матушка, да ведь загордились-то Вы эдак, что дальше некуда. Притом, заметьте, сразу! Ну скажите, когда Вы мне дадите наконец свою ручку? Ведь Вы вот даже по горам решили карабкаться самостоятельно: только бы ко мне, мерзкому, не прикасаться.

И тут она ужасно весело рассмеялась, и совершенно в одно время мы протянули руки и уже вместе смеялись, а потом бежали вниз по тропе. Это чувство какого-то детского, домашнего родства, от которого я счастлив безмерно. Я знаю, что и у нее теперь прошло какое-то непонятное ко мне недоверие, что и ей радостна эта новая родственная простота.

Лето. Лаборатории закрыты. И у нас настоящий «музыкальный угар». Ездили в Баден-Баден слушать прекрасный оркестр. Побывали и в Мангейме, чтобы хорошенько узнать оперы Вагнера. Наши музыкальные собрания в Русском пансионе процветают. Нет, видно, это судьба, чтобы мне непременно быть именно здесь, в Гейдельберге, и именно в тот самый день и час, как приехала Катерина Сергеевна. Ежели бы я был поэтом, то высказался бы в таком роде, что ее присутствие — для меня воистину источник в пустыне для жаждущего. Ведь ей единственной за три года моей жизни здесь я решился сказать о своем сочинительстве. И какая это была отрада! Она вернула меня теперь к сочинениям заброшенным, и наконец-то можно без оглядки предаваться своим музыкальным фантазиям. А она, кажется, гораздо больше волнуется о моих романсах да о новом трио, чем о моих научных отчетах Академии.

…Милая Катюша перепугала меня не на шутку. Вдруг повадились они с компаньонкой в Баден-Баден на рулетку. Да с какой страстью она стала играть и проигрывать! Что делать? Думал, думал… Придумал! Явился к ней и разыграл целый спектакль.

— Катерина Сергеевна, голубонька, мне просить неловко, но у Вас легче, чем у других.

— Не совестно ли так начинать, Александр? Сразу бы и говорили дело.

— Так вот какое дело, Катюша. Мне Академия жалованье задерживает. Теперь придется занимать денег надолго. А я ведь знаю, что у Вас все вперед рассчитано. Так нельзя ли временно от Вас спасение получить?

И испрашиваю почти всю имеющуюся у нее сумму.

— Господи, да конечно, немедленно! Я только рада безумно, что Вы ко мне именно пришли. И живите теперь спокойно.

Ну вот я и живу спокойно. В Баден-Баден ей не с чем ездить, так что рулетка сама позабудется, а Катюша радуется моему «спасению». Замечательное дело!

Говорят, что Александр очень многое обещает в науке, что у него есть открытия и его ставят в ряд с какими-то солидными немцами. В этом я разбираюсь плохо. И дай-то ему бог всякой удачи… только как же музыка? Вот тут за его талант могу ручаться. Впрочем, что я такое говорю? Один ли талант важен? Ведь их много, любителей, очень даже талантливых; общество отлично развлекают, играют все подряд, сами грешат «сочинительством» в изящном роде. Нет, Александр — совсем другое. Такой огромный дар, такая искренность… временами даже страшно становится. Мы когда играем вдвоем, так уж и не разговаривать потом можно. Он все может высказать одной только музыкой. Это мне слишком понятно. Никогда словам того не доверишь, что есть в звуках.

И все-таки мне нужно было от него это слово. И оно произнесено. 22 августа 1861 года — вот «наш день». Отныне и навсегда?..

Если бы мы с вами, любезный читатель, могли присутствовать при этом объяснении, то лишний раз убедились бы в чрезвычайной искренности и горячности нашего героя. Скорее всего, это произошло после долгой прогулки по горам, когда усталые путники присели на огромный валун перед городскими воротами. Вероятно, разговор не клеился именно потому, что каждый ожидал решительного мгновения. Каждый про себя уже давно знал, что они любят друг друга. Наконец Бородин одолел волнение и высказал свои чувства. Прозвучал счастливый ответ. Он вскочил, кинулся к ней, поднял высоко на руки, закружил и… сломал хрупкий кружевной зонтик. Виноватое и испуганное выражение его лица рассмешило Екатерину Сергеевну. За ней расхохотался и Бородин. Чинные немецкие фрау с неодобрением глядели из своих окон на молодых русских: взявшись за руки, они с громким смехом вбежали через городские ворота на тихие вечерние улицы Гейдельберга… И совершенно, казалось, неожиданно грянула беда. На дворе уже был октябрь. Наступили холода, а с ними резко ухудшилось здоровье Екатерины Сергеевны. Она сильно кашляла, исхудала, не однажды шла горлом кровь. В панике Бородин и вся «русская колония» ждали приговора знаменитого медика. Приговор гласил: немедленно на юг, в Италию, в Пизу. Предстояла разлука. Но в конце концов судьба обошлась с любящими милостиво. Бородин получил приглашение итальянских коллег и смог работать над своими опытами в их лаборатории. Екатерина Сергеевна начала быстро поправляться. Зиму они, уже как жених и невеста, прожили в Пизе счастливо. Конечно, не забывали о музыке. Играли много, даже на органе в соборе, а Бородин — еще и на виолончели в здешней маленькой опере.

Из отчета доктора Бородина о заграничной командировке.

«Во все время пребывания моего за границею я никогда не терял из виду, что Академия, доставив мне средства для окончательного образования в науках, имела целью приготовить из меня преподавателя химии, который удовлетворял бы потребностям современного образования врачей. Чувствуя вполне всю тяжесть нравственного долга, лежащего на мне, я употреблял все усилия для того, чтобы оправдать доверие Академии и сделаться достойным высокого звания — быть руководителем юношества на поприще науки. Проникнувшись убеждением, что истинно хорошим преподавателем может быть только ученый, вполне владеющий своим предметом, я старался прежде всего развить себя с этой стороны. Это достигается, во-первых, усвоением того, что сделано другими, во-вторых, самостоятельными исследованиями, содействующими движению науки вперед…»