Михаил Девятаев - Николай Андреевич Черкашин
Над аэродромами 43-й дивизии немцы не летали, и я представить себе не мог, что они наберутся наглости вести разведку так далеко от границы. Однако наглости им было не занимать…»
С каждым днем обстановка в воздушном пространстве Западного особого военного округа становилась все напряженнее.
Однажды немецкий пассажирский самолет Си-47 далеко ушел от разрешенного ему коридора. Ушел в сторону военных аэродромов. Захаров немедленно поднял два истребителя, и те заставили нарушителя сесть на минском аэродроме Лошицы.
«Я выехал ему навстречу на пикапе, жестом показывая, куда ему заруливать, – вспоминал генерал Захаров. – Самолет был до отказа заполнен пассажирами. Тараща глаза, они рассматривали истребители, которые один за другим шли на посадку, и тогда я загнал самолет в самый дальний угол, откуда меньше всего можно было видеть то, что происходило на аэродроме. Выходить из самолета немцам запретил – поставил часового.
Но вот не успел я подъехать к зданию штаба, чтобы доложить о случившемся, как зазвонил телефон. В Москве о моих решительных действиях уже знали. Звонил нарком обороны С. К. Тимошенко. Мне задан был только один вопрос: кто приказал сажать самолет? Я ответил, что решение мое, единоличное. После этого говорил только нарком. Из его слов я понял, что мои „необдуманные действия могут привести к политическим осложнениям“ и что мне надо немедленно писать рапорт с объяснением своего безответственного решения. Через полчаса нарком позвонил вторично. Он был более сдержан и поинтересовался обстоятельствами дела. Я подробно изложил.
– Какие меры приняли, когда посадили самолет?
– Прекратил полеты.
– Аварий не было?
– Никак нет, товарищ маршал.
– Где находится самолет?
Ответил, что загнал его в дальний угол аэродрома.
– Люди?
– Находятся в самолете. К самолету приставлен часовой.
– Ждите указаний…
Вскоре телефон зазвонил в третий раз.
– Самолет выпустить в Минск. Разбираться будут там. Продолжайте учения! – Пауза. – Рапорт можете не писать…
В несколько приподнятом настроении я подъехал к Си-47. Немецкие летчики смотрели на меня с любопытством.
– Кто-нибудь говорит по-русски? – спросил их.
– Нихт ферштеен.
Врут. Кто-то из них наверняка говорит или понимает по-русски. Если бы это был единственный случай, я бы еще мог поверить в то, что они „нихт ферштеен“… А тут нагло улыбаются. Я вдруг разозлился. Припомнились и стали понятными все жалобы Черных. До сих пор, откровенно говоря, я воспринимал подобную ситуацию как-то отвлеченно, чисто теоретически.
– Ну раз „нихт ферштеен“, – сказал я, – будете сидеть хоть до вечера. Пока не вспомните несколько слов по-русски.
После этого из-за спины пилота возник штурман и очень вежливо почти без акцента произнес:
– Господин генерал, я немного понимаю по-русски.
То, что он обратился ко мне словами „господин генерал“, когда я был в обычной летной куртке, подтверждало, что я имею дело с разведчиком.
– Всё вы понимаете, когда вам ничего другого не остается, – не удержался я. – Разрешаю вылет на Минск! В Минске будете давать объяснения. И чтобы никаких отклонений. Иначе снова посадим, но уже надолго.
– Слушаюсь, – по-военному четко ответил немец.
Это „слушаюсь“ невольно потом припомнилось мне. Ведь всего через месяц с небольшим кто-то из этих наглецов наверняка шел ведущим, но уже не на пассажирском Си-47, а на Ю-88— в первые дни войны они слишком хорошо знали, куда надо было наносить удары».
Глава шестая
«„Мордвин“, атакую! прикрой!»
Войну лейтенант Девятаев встретил, как и все его боевые соратники, под утро 22 июня, как и все, не ожидал он ее именно в эту ночь, в этот час… Лишь один человек в дивизии знал, когда она начнется. Это был командир дивизии полковник Захаров… По великому счастью, сохранились его записи.
«Много лет спустя, после войны, на одном из приемов по случаю Дня Воздушного флота ко мне подошел генерал-полковник авиации с „Золотой Звездой“ Героя и задал несколько неожиданный вопрос. Я знал, что генерал-полковник (ныне маршал авиации) А. Силантьев занимает должность начальника Главного штаба ВВС, но не помнил, чтобы мы когда-либо встречались в прошлом. Может быть, поэтому его вопрос прозвучал для меня неожиданно.
– Товарищ генерал, – сказал Силантьев, – скажите, пожалуйста, откуда вы знали, что в воскресенье двадцать второго июня начнется война?
В ту пору я действительно не сомневался, что война начнется со дня на день. Но конечно, не знал, что первым днем войны станет именно 22 июня. И потому, прежде чем ответить, спросил Силантьева, почему он решил, что я знал день начала войны.
– Так вы же сами нам сказали, – удивился генерал-полковник. – Я перед войной был командиром звена в сорок третьей истребительной авиадивизии и находился под Могилевом на курсах командиров звеньев. Очень хорошо помню, как вы прилетели девятнадцатого или двадцатого июня, собрали нас, объявили, что не сегодня-завтра начнется война, и приказали разъехаться по полкам.
… Где-то в середине последней предвоенной недели – это было либо семнадцатого, либо восемнадцатого июня сорок первого года – я получил приказ командующего авиацией Западного Особого военного округа пролететь над западной границей. Протяженность маршрута составляла километров четыреста, а лететь предстояло с юга на север – до Белостока.
Я вылетел на У-2 вместе со штурманом 43-й истребительной авиадивизии майором Румянцевым. Приграничные районы западнее государственной границы были забиты войсками. В деревнях, на хуторах, в рощах стояли плохо замаскированные, а то и совсем не замаскированные танки, бронемашины, орудия. По дорогам шныряли мотоциклы, легковые – судя по всему, штабные – автомобили. Где-то в глубине огромной территории зарождалось движение, которое здесь, у самой нашей границы, притормаживалось, упираясь в нее, как в невидимую преграду, и готовое вот-вот перехлестнуть через нее.
Количество войск, зафиксированное нами на глазок, вприглядку, не оставляло мне никаких иных вариантов для размышлений, кроме одного-единственного: близится война. Все, что я видел во время полета, наслаивалось на мой прежний военный опыт, и вывод, который я для себя сделал, можно было сформулировать в четырех словах: „со дня на день“…
Мы летали тогда немногим больше трех часов. Я часто сажал самолет на любой подходящей площадке, которая могла бы показаться случайной, если бы к самолету тут
