Карина Добротворская - Блокадные девочки
– Как вы мылись?
– Около буржуйки ставились три стула, завешивались одеялами и пальто, чтобы сохранить тепло. Как-то обмывались.
– Как думаете, за счет чего вы выжили?
– Когда начался голод, папа слег, лежал, не вставая. И маму (хотя она сама была дистрофиком) кто-то научил, что эти 125 грамм хлеба, которые ей выдавали, она должна заваривать кипятком и давать эту массу папе – получится больше и сытнее. Таким способом она немного подняла папу на ноги, его взяли в стационар при заводе и там подлечили. И после этого он уже ушел на фронт. Мы с мамой приняли решение переехать на Мойку, 112, в очень красивый доходный дом на углу Мойки и улицы Писарева. Там в коммунальной квартире жили родная сестра мамы и ее племянница – такого же возраста, как и я. Мы вчетвером объединились. Их двоюродная сестра работала в Адмиралтействе, жила там на казарменном положении и домой приходила редко. Как я потом узнала, она была печатником, печатала секретные карты, и поэтому их почти не выпускали оттуда. Наверное, это было уже зимой 42-го. Меня устроили в детский садик на Писарева, напротив Самойловской кондитерской фабрики. Очень симпатичный особнячок, небольшое уютное здание. Я помню две большие комнаты – в одной мы играли и кушали, а во второй занимались. В тихий час нас укладывали на раскладушки спать. Наверное, нам жилось немножко лучше в этом детском саду, чем другим детям в других садах, потому что наш сад находился в ведении Штаба военного округа, который располагался в Новой Голландии. Наши окна смотрели на эту Новую Голландию. Вероятно, нам что-то давали дополнительно, но я не помню, чем нас кормили. В голове остался только гороховый суп.
– По возрасту вам вроде было пора идти в школу?
– В 43-м году мама меня повела в школу, а в классе горела коптилка и сидели какие-то тени в зимней одежде. И из какого-то угла кто-то сказал: «У-у, какая длинная!» А я тогда сказала: «Мама, я в школу не пойду!» И мне еще на год разрешили остаться в саду.
– Что самое вкусное вы ели в блокаду?
– Был момент, когда папа и мама жили еще на Васильевском, а я уже у тетки на Мойке. Они меня брали на воскресенье, и я шла домой как на праздник, потому что мама с завода приносила рассольник. Из овса и соленого огурчика. Вкусно – не то слово. Я так ждала воскресенья, чтобы поесть этого рассольника.
– В магазин вас посылали?
– Нет. В очередях стояли мама и тетя Маня, с которой мы жили. В первое время у тетки были запасы муки, мы заваривали эту муку и ели. Мое вечно голодное состояние очень раздражало мою сестру. Когда ее отпускали домой и я ждала этой болтушки из муки, она говорила: «Как тебе не стыдно, ведь ты все-таки что-то ела в детском саду, а я вообще ничего не ела». Она 17-го года, намного меня старше. Я помню, что все время была голодная, холодная и вшивая. Когда я приходила из детского садика, мы выстилали большой лист бумаги, гребешком меня вычесывали, керосином мазали, но справиться со вшами не удавалось. Пришлось меня побрить, иначе было никак. Позже, когда стало полегче, давали конфетки, бомбошки. Они лежали в баночке – и я из этой баночки воровала конфетки и все смотрела, заметно или нет, что я взяла. Наверное, было заметно.
– Вы хоть раз видели покойников?
– Меня в детский сад водила тетя по Писарева, все дома по левой стороне были разрушены. Там был один дом, где не было ни окон, ни дверей, и на первом этаже там складывали трупы, их становилось все больше и больше… Так что штабеля трупов видела, а вот так, чтобы близко, покойника не видела.
– Разговоры, что детей едят, слышали?
– Да, это я слышала. Мой будущий муж жил в блокаду на Ждановской и тоже ходил в садик, так у него был там друг, очень такой аппетитный мальчик по своей комплекции. И его съели. Поймали на улице и съели… Я знала, что такое бывает. Я никуда не ходила. Да и некуда было ходить. Хотя однажды очень далеко шли. Отец служил в парашютно-десантных войсках. Его часть стояла в Мельничном ручье, мы к нему приехали, а обратно шли пешком от Мельничного ручья до Пискаревки. Наверное, тридцать километров. Я уже не в состоянии была идти, и тогда какой-то мужчина взял меня на руки и донес до трамвая. В 44-м году нам начали помогать американцы, и стало вообще чудесно. Нам на полдник давали кусочек или полбатончика шоколада. И колбасу в баночках. В школу я пошла в девять лет, она находилась в Кирпичном переулке за дворцом Юсуповых. Меня почему-то стали преследовать и бить мальчишки из детского сада. Мама старалась прийти к школе и меня встретить. Про школу я мало что помню. Помню, что ходили в бомбоубежище, сидели там при коптилке. Мы ходили в школу и из школы с девочкой Юлей, с которой жили в одном доме. Однажды она копалась-копалась, я ее торопила. А в подворотню, через которую мы ходили, попал снаряд – и если бы она не копалась, от нас бы ничего не осталось. И такой эпизод помню: я иду из школы по Мойке от дворца Юсуповых и думаю: почему это люди вокруг меня на земле лежат? Девять лет, а дура была, не понимала. Подхожу к Поцелуеву мосту и думаю: а чего это там на небе какие-то вспышки? И продолжаю идти. А когда пришла домой, с мамой было плохо: как же ты шла, не понимала, что обстрел? Значит, не судьба была умереть. А папа вот не выжил.
– Как он погиб?
– Блокаду прорвали 18 января 44-го года, за день или два до этого папа приехал к нам на побывку. Он уже знал, что предстоит знаменитый «пятачок» – кровавое месиво на Синявинских болотах. Выиграли этот бой только потому, что немцев закидали людьми. Видимо, и на побывку отпустили, чтобы попрощался. Я этот момент хорошо запомнила. Во-первых, я папу увидела. А во-вторых, он нам привез буханку хлеба, это был праздник. Он нам сказал: «Я ничего не имею вам рассказать, но скоро вы услышите что-то очень важное». Уехал – и мы вскоре узнали, что блокаду прорвали, что немцы отброшены. Больше мы от отца никаких известий не получали, а в 45-м пришла бумажка, что он пропал без вести. Мама осталась вдовой и замуж больше не вышла, всю жизнь посвятила мне…
– Я считала, что блокаду прорвали 27 января.
– Это окончательное снятие блокады. Этот день я тоже хорошо помню, это ведь мои именины, именины Нины. Мы за столом сидели и пили чай – наверное, дело было к вечеру, темно было. И вдруг услышали про снятие блокады. Мне вам не передать, что было! Все выскочили на улицу, народ бежал, кричал, плакал, смеялся, все были, как безумные. Меня на руки подхватил какой-то военный, целовал, обнимал. Всей толпой мы прибежали на Неву, там стояли корабли. Все, что могло стрелять, стреляло, все было в заревах. Когда мы вернулись домой, у нас от этого немыслимого грохота мебель отошла от стен.
– Вы знали про казнь пленных немцев? Вообще с пленными сталкивались?
