То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
– Кто это? – спрашиваю. – Никакого Мишки не припомню…
– Неважно! Слушайте: сидим мы в кафе, а с нами Карасиха. У ней на коленках сумочка кожаная. Мишка с комплиментом: «Какая у вас очаровательная сумочка». А она в ответ: «Что ж, под сумочкой еще лучше…» Я только ахнул, Мишка – тот как рак покраснел. Сверкнул глазами и кричит: «Гарсон, шампанского!» Теперь прямо не отходит от нее. Говорят – женится.
– Как же это, вы только что сказали, что он отбил у Александра Григорьевича… ну ту…
– Ерунда! Отбил и бросил. Он-то ведь плехановец, а она завзятая антониевка. Разумеется, разошлись. А Карасиха – женщина-класс. За ней профессора бегали, лидеры… Очень умна – сразу видно. Лева немножко, но себя не уронит, знает себе цену. Да помните, мы с нею в ресторане встретились в Ницце?..
Приятель мой говорил всё это с такой энергией, и эта энергия была та давняя, знакомая, которая поражала меня и там, раньше… Какая-то ненужная энергия! Она не изменилась, осталась тою же, какою-то особенно бесплодной. К чему она, зачем? И пришло мне как-то сразу в голову: да ведь вот они, бессмертные соловьи наши, неподражаемые репетиловы заливистые!
Мы подошли к дому, где я живу, но, как на беду, встретился нам еще один общий знакомый. Решили зайти в кафе. Гарсон подал аперитивы, и новый наш собеседник, сев за стол напротив, очертил перед нами в воздухе круг и сказал:
– Если солнце тут, то Земля вертится как? Так, да? Нет, батенька, в том-то и дело, что не так, а в сторону уходит. Путь ее по эллипсису, а не по кругу. Понимаете? Отсюда ерунда и проистекает. Во-первых, земной шар постепенно холодеет и вновь ледниковый период близится. Во-вторых, трах – и переворот. И тогда здесь вот, в Париже, получится один полюс, а где-нибудь в Америке – другой. Европа опрокинется в океан, а из океана новый материк выпрет. Понимаете? И всё начнется сначала… Нечего сказать, приятная перспектива! Вот что. А вы всё о партиях, о России… Не Россия, не Европа, а океан неизвестный. Опять эти ихтиозавры, плезиозавры, мамонты, третичный период, Адам и Ева, Атлантида, Альгамбра и всё такое. Не угодно ли? Жизнь – это фата-моргана. А потому советую: доппель-кюммель – отличный аперитив. Покуда! А там – фата-моргана, и адье!
Вопрос был серьезный. Мы задумались.
– Земля, – продолжал знакомый, – желает по эллипсису вертеться. Что вы скажете? Желает. Ну-с, и холодеет. Ясно? Чего уж тут! Не поможет ни экономика, ни политика, ничто. Трах! И все эти ваши землячества – к черту! Трах! И вместо Анны Петровны – моржовая морда перед вами. Тогда вы как? Ну-с, как?
– Действительно, неприятно, – согласились мы. – Моржовая морда…
– Это еще что, – не унимался знакомый, – а когда атом разложат, тогда, знаете вы, что будет?
– Что будет?
– Что будет! Вдребезги!
– Что вдребезги?
– Всё! – ответил знакомый. – Вселенная разлетится. Всё к черту.
Эти неприятные выводы нашего случайного собеседника заставили нас для успокоения проститься с ним. На прощание, посмотрев на нас презрительно, он сказал вдогонку:
– И скоро всё это – тарарах, к чертям, вверх тормашками!
– Ну вот и привел я вас, – сказал приятель у подъезда моего дома. – А завтра вы приходите, меня послушаете. Эта наша мешанина у меня вот где, – он провел по горлу. – Принцип потерян, принцип – это главное!
Из моего окна виден двор огромного парижского дома и весеннее небо. Прочь из комнаты! Около ног моя собака Тоби. Она прыгает и радуется моему приходу.
– Тоби, пойдем гулять, гулять!
Тоби визжит от восторга. Я надеваю ему ошейник и веду на цепочке по асфальтовой мостовой. Вдоль улицы – высоченные дома, и у стены одного из них, за решеткой, виден кусок зеленой травки. Тоби поднял мордочку и вдыхает ее запах.
Тоби, Тоби… Там у меня был сад… Какой сад!.. Прилетит туда скоро маленькая серая птичка и будет петь ввечеру у моего дома… Будет петь про весеннюю красу потерянного нами рая.
Любители живописи
Помню, в России, когда наступали теплые дни весны и лета, мои приятели-художники всегда писали в природе с натуры этюды, а я писал и картины: пейзажи, цветы, фигуры среди окружающей природы. Проходящие и проезжающие мимо интересовались, что это делает человек, сидящий под зонтиком, – перед ним белый холст, который он замазывает красками.
Подходили, долго смотрели, а многие останавливались передо мной и так пристально, прямо в упор глядели на меня. Бывало, я просил их: «Посторонитесь, если можно. Вы загораживаете, я это вот место списываю».
– А чего это? – спрашивали озабоченно и угрюмо.
– Планты снимает, знать, машина здесь пойдет?
– Куда пойдет-то?
А то мужики говорили тревожно, что, знать, землю назначено отбирать.
Но были и такие, более сметливые, которые объясняли другим:
– Чего планты… Не видишь, нешто, бугор списывает. Вот кусок-то желтый – песок. А это вот лес. А наверху небо… Вишь, тучи идут.
– Чего бугор… А почто? Станет он бугор списывать, на кой он ему, песок-то… Это, знать, он лошадь сымает, Сергеева жеребца.
Смотрели…
Вот теперь, здесь, в половине мая, после дождей и весенних холодов, когда заблестело приветливо солнце, поехал я в Сен-Жермен.
Я видел там красивое место и запомнил его. Поехал.
В зеленом овражке, от дороги прошел тропинкой вниз и нашел место, где устроился писать.
Невысокие стены каменной загородки, за которыми возвышается прекрасный сад с чудесными формами дерев. Сад в молодой весенней зелени. Узоры ветвей кладут голубые тени на светлый домик в саду, на его пестрые жалюзи. Эти тени среди блеска солнца весело играют переливами фиолетовых тонов. А над домом клубятся облака на матовом синем небе.
Вот это-то я и начал писать, торопясь поймать облака и разницу цветов дома и зелени.
Трудно. Всё быстро меняется, а формы так тонки, требуют внимания. Я писал широкими кистями облака и, торопясь, уже наметил красноватую калитку и часть зелени, когда увидел, что слева, с большой дороги, по тропинке спускаются ко мне два типичных француза, оба небольшого роста, хорошо одеты, в синих костюмах.
Оба кавалера средних лет – у одного шляпа канотье – подошли ко мне и сели сзади на травку. Я писал, они молча смотрели.
Вдруг один из них заговорил…
