То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
– Этот барин, – говорит, – зачитал нас. Придет в избу и читает…
Милая, сумбурная, невозвратная жизнь.
Не спится… Бессонница…
На башне чужого города часы пробили четыре. Я всё вижу Россию, свой дом в деревне, сад, зиму, метель метет. На окне у меня стоят золотые фарфоровые вазы. В них бумажные цветы. А за окном большие ели, заметенные снегом. И там могила моей собаки Феба, нет уже Феба у меня, не будет. И вижу я его красивую голову и умные глаза – точно живой он стоит передо мной, и глажу его голову, и его добрые глаза с какой-то небесной честью смотрят в мои глаза…
Ах, как многое хотел бы я вернуть! Но мчится жизнь…
А кругом тоска, ссоры, тревога, ненужная, без радости, энергия…
С утренней зарницей придет день. И нужно достать трудные деньги – платить за право жизни.
Утро… Моя собака Тобик подает мне газету: бегать к газетчику за газетой – его обязанность. Я беру ее у него изо рта и краем сложенной газеты чешу ему спину и похлопываю его – такой уж установился порядок.
Звонок… Тобик бежит к дверям и грозно лает – возвещает о приходе чужого, хотя отлично знает, что пришел приятель. Лай сменяется радостью. Тобик прыгает в восторге, встречая приятеля.
Собаки любят дружбу людей. Не любят ссор. На дворе другая собака – враг Тобика, Мике. Но Мике тоже собака. Он обожает детей и детские игры… Но когда мальчики играют в войну, Мике встревожен и озабочен. Глаза его делаются печальными, и он прыгает, хватает зубами игрушечные пистолеты, грызет их. Переломал себе зубы. Мике знает, что это игрушки смерти. Бедный Мике, он останется без зубов.
– Ну что, – спрашиваю я приятеля, – что нового?
– Да всё то же, – отвечает приятель. – То же самое – не платят. Какое туше! Сигара во рту, говорит: «А оркестровка готова?» Я ему говорю: «Мне за комнату платить…» – «Мало, мало в вас жертвенности, патриотизма – всё на деньги переводите…» Хорошо, что у меня хозяин терпит, а то ведь пропадать!
Звонок. Приходит другой приятель – чиновник, человек сосредоточенный, русский, похож на медведя. Говорит, входя:
– Одеваешься?
– Да, одеваюсь.
– Ну вот…
Он садится у окна, достает из кармана сверточек в бумажке. Тобик прыгает вокруг него. Он вынимает сдобный пирог и, говоря «постой, постой», угощает Тобика.
Странно, что Тобик, не лая, бежит в переднюю к двери и дожидается, пока тот поднимается в подъемной машине. Как это Тобик знает, что это именно он? А мы так мало знаем, что будет, и совсем не знаем, что думает человек, который говорит с нами. Не постигаем обманчивых друзей и любви коварной…
– Куда же пойдем завтракать? – говорит пришедший приятель.
– К старику, – отвечаю я.
– Но позволь… кувер – два франка… Это уж на троих шесть франков! Пойдем к Анне Захаровне – пирожки.
– Ну вот, – с улыбкой говорю я, – всегда это волокитство. Анна Захаровна…
– Это у меня-то волокитство! – вздыхает Медведь. – Вот бургонского бутылку – я понимаю. – И он замигал глазами.
– Читал, что в России-то делается? – спрашивает другой мой приятель.
– Нет, да я и не интересуюсь, – говорит пришедший. – Вообще, делается всё то, что кому-то надо, чтобы делалось, и потом будет переделываться, когда кому-то надо будет, чтобы всё переделывалось…
– Ну нет, позвольте! – загорячился мой приятель. – Это я поспорю с вами…
Каждый русский опровергает мнение другого и всегда находится в оппозиции ко всему, кто бы что ни говорил.
– Нет, дорогой, нет, я не спорю. Поедем лучше в Пасси, я знаю ресторанчик. Бургонское – аромат…
В ресторане, увидав нашего приятеля-чиновника, сидевший за столом посетитель встал и радостно воскликнул:
– Ваше превосходительство, вы правы, бургонское – аромат! Одна беда – сколько ни пьешь, не берет. Слабо вино, что ли? Не берет… Радости в жизни не стало…
Соловьи
А в России весна! Скоро прилетят соловьи и звонко зальются песней ввечеру над рекою… Черемуха обольется девственным цветом, маленький ландыш растворит свое дыхание в тайне леса, а месяц светлым серпом выглянет из-за острых темных елей и, тронув серебром воду, отразится в ее глубине.
Весна… В больших оврагах, к реке, у моего сада, лежат глыбы снега, но около уже видны сухие пригорки, веселые, приветливые. Частый осинник и ольха чуть зазеленели над берегом, темные ели, как сторожа, стоят среди мутного весеннего леса. А воды бегут всё туда, туда, далеко! В торжественной чистоте неба прозвенит радостный крик журавлей, и розовое утро нежно осветит крыльцо дома, оконные ставни, занавески и полотенце над умывальником.
Как бодрит утро весной! Умываешься холодно-душистой водой, и пахнет от нее радостью сада, землей, смородиной. Запахи весны, земли весенней! Какая тайна в них, как любишь ее весной – землю…
Иду я по бульвару Конвансьон и вспоминаю деревенский мой дом и сад, русскую весну вспоминаю… Под руку меня берет приятель:
– Здравствуйте. Куда?
Я как-то не сразу ответил.
– Домой, – говорю, а про себя думаю: «Как странно – домой! Да ведь это там – “домой”… там весна, черемуха, соловьи поют».
– А что? – спрашиваю.
– Завтра у нас в землячестве доклад. Непременно приходите.
И опять недоумеваю: в землячестве?..
– А где земля? – говорю. – Как же это? Земли-то и нет… Впрочем, извините. Это я так. Но ведь там у нас запоют скоро соловьи, в России… Земля-то ведь там…
Приятель посмотрел на меня с удивлением:
– Ну да… Только всё это чушь, романсы. Не такое время, не до соловьев… В землячестве у нас доклад будет, а я – оппонентом. Придете, услышите, как Пустославцеву насыплю. Знаете, батенька, до чего он поправел, ну сил нет… Он-то, помните? А теперь ладан, и только. Ах, как люди меняются! К примеру, Юрочка. Ну, вообразите: наш Юрочка, социал-демократ – кто бы подумал? Поет, заливается, что ваши соловьи, а Анфиса ему подпевает. Ну, Марья Григорьевна и говорит: погодите, говорит, я ей такую евразийку покажу, похудеет она у меня.
Да и сам я меняюсь, – продолжал приятель, – но есть разница. Ведь это не перчатки менять. Главное – принцип! Он внутри, тут, – и приятель ударил себя ладонью в грудь. – Вот вы знакомы с моей женой. В сущности, она попросту алексеевка, не новостянка и не возрожденка, отчасти евложенка, а вернее, смирновка… Словом, сложное дело. Понимать надо. Не пустяки ведь, не соловьи ваши. Сам я, сказать правду, немножко полевее Александра Григорьича. Верно! Да, кстати, знаете, какая с ним история приключилась?
– Нет, не знаю.
– Нет? Девчонка-то,
