Джон Херси - Возлюбивший войну

Я ненавидел Мерроу. Я знал, что ненавижу его - все равно, ходил он к Дэфни или не ходил, и ненависть делала меня несчастным, ибо если самоотверженной любви предстояло отныне стать главной движущей силой моей жизни, то она, эта любовь, должна была распространиться на всех, кого я знал; в том числе и на того, кому я так часто вверял жизнь и кто был великолепен в своей бьющей через край энергии. Но я ненавидел Мерроу. Я никогда не перестану его ненавидеть.

Мы вернулись, когда сгущались сумерки долгого, но уже начавшего меркнуть английского дня, и Мерроу сейчас же уехал с аэродрома, предоставив нам самим разбираться, в каком состоянии находится самолет. Посовещавшись, мы с Негрокусом сообщили Реду Блеку, что на обратном пути третий двигатель работал из рук вон плохо.

На послеполетном опросе члены экипажа "Девушки, согласной на все" заявили, что их самолет попал под обстрел явно наших пулеметов, причем, насколько они сумели определить, огонь велся с правого борта "Тела". Воздушные стрелки, поглощенные во время боя наблюдением за вражескими самолетами, не могли с полной уверенностью отрицать, что трасса их огня не пересекалась с курсом товарищей, поэтому обвинение, высказанное к тому же столь категорично, было для нашего экипажа весьма неприятно, - не удивительно, что Мерроу ринулся с пеной у рта защищать Фарра. Спать он лег взбешенным.

И проснулся взбешенным. В час сорок пять Салли разбудил летчиков, но обошел нас с Мерроу. Я проснулся от поднявшегося вокруг шума, оделся и зашел в оперативное отделение, гду узнал, что "Тело" отстранено от полетов, так как в третьем двигателе обнаружен осколок зенитного снаряда и двигатель нуждается в ремонте. Я отпраивлся на инструктаж, поскольку уже встал и надо было как-то убить время, узнал здесь, что группа получила задание разбомбить аэродром в Абвиль-Друкате, и расстроился, потому что полет предстоял нетрудный. Участники инструктажа уже сверяли часы - было около трех пятнадцати, когда появился Мерроу и устроил скандал из-за того, что его не разбудили. Я с интересом отметил, как быстро он успокоился, узнав, что я велел Реду Блеку проверить третий двигатель и что Ред нашел в нем осколок.

Позднее в то же утро, перед возвращением самолетов из рейда, я отправился повидать Дэфни. Она еще лежала в кровати в читала; волосы у нее были накручены на бигуди, лицо покрыто кремом; она огорчилась, что я застал ее в виде, так сказать, полуфабриката, и сейчас же отправила меня минут на пятнадцать погулять, пока не станет вполне законченным фабрикатом. К моему возвращению она успела одеться, убрать постель и, казалось, благоухала утренней свежестью. Я решил заняться историей с Мерроу постепенно, как бы между прочим и, возможно, во второй половине дня, но уже через пять минут, сидя на скрипучей кровати, в то время как Дэфни, скромная и спокойная, расположилась напротив на стуле с прямой спинкой, не удержался и спросил, был ли Мерроу у нее, здесь, в этой комнате.

Она посмотрела на меня долгим взглядом, словно прощалась, потом кивнула и сказала:

- Подожди!

Подожди? Я встал, и из груди у меня, как воздух из кузнечных мехов, вырвалось одно долго сдерживаемое слово:

- Почему?

Дэфни ничего не ответила, подошла к чулану, отдернула висевшую на двери занавеску и исчезла. Вскоре она вернулась с помятым кофейником и банкой американского кофе, моим подарком, и, стараясь не стучать, словно любой звук мог разбудить спавшую где-то в комнате беспощадную действительность, отмерила молотого кофе, налила воды и поставила кофейник на электроплитку. Потом снова, все так же молча, уселась на стул. Я почувствовал, что в груди у меня что-то оборвалось. Дэфни закурила сигарету.

- Мы можем подождать, пока сварится кофе? - спросила она.

Я подошел к окну и стал рассматривать дома, выходившие во двор. Один из них, прямо передо мной, был из кирпича с углами из нетесаного камня; колпак у одной из его труб покривился. Наконец послышалось бульканье. Я повернулся к Дэфни. Взгляд у нее был тусклый и усталый.

- Сахар?.. Ах, извини, любимый! Я же знаю, что ты кладешь по три кусочка.

В слово "любимый", в которое за время, проведенное вместе, мы внесли столько нового, именно нашего, она на этот раз вложила - я чувствовал! - все свое сердце, и это сердце, если только я понимал его, билось так же учащенно, как мое.

Мы сели, я успел обжечь губы первым глотком, и Дэфни спросила:

- Ну, а теперь, Боу, ты хочешь послушать о твоем командире?

- Хочу.

Глава одиннадцатая

В ВОЗДУХЕ

16.05-16.56

С помощью удивительного, единственно еще не утраченного, рефлекса Мерроу удалось предотвратить переход машины в штопор, однако я, распластавшись поперек сиденья со свисавшими в открытый люк ногами и пытаясь осмыслить происходящее, позже его, хотя и на секунду-другую, понял, что мы все же не падаем. Я ощущал мощный вибрирующий столб ледяного воздуха, стремившийся вверх мимо моих ног, подобно спутной струе воздушного винта, прогоняемой через воронку, и, кажется, догадался, что с нами случилось: нос самолета сыграл роль открытого конуса воронки, а узкий проход между нашими с Мерроу сиденьями - роль горлышка, из которого с неменяющимся направлением вылетал этот миниатюрный смерч при температуре в тридцать четыре градуса ниже нуля. После того как мой слух несколько оправился от грохота первого взрыва, похожего на близкий удар грома, только значительно сильнее, я стал различать другой неприятный звук - звук двигателя, вышедшего из управления и работающего с перебоями. Слева от меня тоже, видимо, проникали струйки воздуха, и я решил, что маленькие осколки шрапнели пробили приборный пульт, но не испытывал никакого желания взглянуть на него и даже не поднял головы. Я пытался разобраться в потоке собственных чувств, таких же быстрых и холодных, как ветер в ногах. Страх охватил меня уже в тот момент, когда я увидел, как на нас устремились "мессершмитты" - уже тогда мне показалось, что именно этот заход немецких истребителей окажется для нас роковым, и я почувствовал парализующий, цепенящий страх, послуживший причиной моего бессмысленного поведения в истории с бронежилетом. Взрыв в одно мгновение превратил мой ужас в ярость. Это не был благородный гнев в адрес гуннов, а скорее ярость оттого, что постыдная трусость - да, да, прежде всего я подумал о своей постыдной трусости! - может решить мою участь. Я не допускал и мысли, что меня могут убить, однако, продолжая лежать на животе, представил себе, как ребята в общежитии судачат об "этом фрукте Боумене", позволившем себя сбить и обреченном провести остаток войны в лагере для в