Владислав Бахревский - Аввакум

Улуча минуту, с бьющимся сердцем, Афанасий Лаврентьевич поднялся со своего места и вопросил царя:

– Дозволь поднести тебе, великий государь, подарок, который нельзя зреть, но который можно только слышать.

– Изволь, Афанасий Лаврентьевич! – удивился царь, и все удивились, кроме Матвеева.

– Я прочитаю виршь, сочиненную ученым монахом из Полоцка, смиренным Симеоном. Называется виршь «Любовь к подданным».

Егда за грех Давыдов Бог люди казняшеВсегубительством, тогда Давыд вопияше:«Аз есмь грех сотворивый, Боже, – обратисяНа мя с казнию ти, сим милостив явися».Оле любве царския! Сам хочует умрети,Аки отец ли мати за любыя дети.

– Какие складные речения! – изумился Алексей Михайлович. – А ну-ка, проглаголь еще раз.

Выслушал все с тем же изумлением, прикидывая, сможет ли сам этак.

– Афанасий Лаврентьевич, а другую виршь знаешь?

– Знаю, великий государь.

– Глаголь!

Лифляндский наместник вывел перед государем и боярством еще одну долгую мудреную вязь словес, впервые озадачив кремлевских слушателей поэзией:

Монаху подобает в келии сидети,Во посте молитися, нищету терпети,Искушения врагов силно побеждатиИ похоти плотския труды умервщляти.Аще хощет в небеси мзду вечную взяти,Нескудным богатством преобиловати…

Удивил, удивил Афанасий Лаврентьевич, но и обеспокоил.

– Как называется сие? – спрашивали друг друга бояре, с нехорошей завистью поглядывая на псковского выскочку.

– Верши?

– Вершами рыбу ловят. Вирши.

– Экое слово шершавое!

– Шершавое, да царю-то понравилось!..

– Все «аще» да «оле»! Ой, наберемся от поляков да лютеров их несуразицы…

Пир был недолгим. Алексей Михайлович спешил в Хорошево, на зайцев охотиться. Туда же, тайно, позвал Ордина-Нащокина.

Вдали от бояр великий государь осмелел. Указал думному дворянину ехать послом, добывать у шведов вечный мир. Не третьим человеком в посольстве, а первым. Хованские да Прозоровские, как змеи-горынычи, взовьются, но ведь не все же дуракам государские дела вершить, пусть умные постараются. Была тут у Алексея Михайловича и тайная мысль: делом испробовать – велик ли прок от умных?

Радостные для Ордина-Нащокина дни были и для Василия Борисовича Шереметева радостны: государь внял его мольбам и разрешил приехать в Москву, в отпуск ненадолго. Шереметев бросил свой обоз, тяжелую крытую кибитку и в санках – белый лебедь с гнутым, как у ладьи, носом, с округлыми обтекаемыми боками, – цугом в шесть лошадей, мчался полями и перелесками, без устали творя молитву: «Господи, помилуй!», чтобы хоть молитвой унять в теле дрожь, а в душе – детские слезы нетерпения.

Положа голову на меховой полог, глядел, как выпархивает из-под тоненьких полозьев дорога, как вздымается над узким серебряным следом то ли ледяная взвесь, то ли парок. И одного хотел: чтоб всю его киевскую жизнь задернуло облаком – и Софию святодревнюю, и Днепр широкий, и всех этих хохлов, бритые подбородки, висячие усы, молодецкие объятия, улыбки шире тещиных ворот, всех этих развеселых друзей с черной бездной в зрачках.

Господи, сколько гонору в этих позах, пузах. Каждый норовит сказать пышно, а то, что за словами одна только пустота, – кого это тревожит? Речи о древностях, о родине, а у гусенка Хмельницкого – украинского один только утиный нос. Одет поляком, мысли – латинянина.

Устал Василий Борисович от Киева. С хохлами хитри денно и нощно, как сами они хитрят, не ведая иного способа существования. Только в песнях своих и дают себе роздых от хитрости. Оттого и поют сладко, ласково, и если плачут без лжи, так тоже в песнях.

Полусотня охраны скакала впереди, но вот пятидесятник Прон поотстал и наметом скачет сбоку санок, словно бы для того, чтобы обозреть, нет ли какой опасности позади. Коли воевода не велит прикрывать его милость сзади, то с такой ревизией должен смириться. Василий Борисович, однако, понимает, отчего это Прон вспомнил о тылах.

– В первом же большом селе – привал!

Село оказалось за бугром, а в нем – три харчевни. Василий Борисович остановился в той, что была ближе к Москве. Подметая собольей шубой земляной пол, прошел к иконам, перекрестился. Скинул шубу, сел за стол.

– У нас щи да каша да вино! – пролепетал перепуганный хозяин.

– Неси кашу, – позволил боярин.

Пшенная, золотая, с коричневой корочкой по краям горшка, каша на вид была такая вкусная, такая теплая, что Василий Борисович передумал:

– Подавай-ка сначала щи, а к щам чару.

Щи у хозяина оказались красные от свеклы, перченые, мясо в меру разваренное, капуста хрусткая, только-только схваченная кипятком. Даже морковь в щах была вкусной, поджаренная на сковороде и уж потом только опущенная в щи.

– Ты из малороссов? – спросил Василий Борисович хозяина.

– Ни! Я – кацап.

– Русский, что ли?

– Русский.

– Твое варево не хуже, чем у малороссов.

– Да у нас все так варят. Еда – третья радость. Невкусно варить – только Бога гневить.

Василий Борисович удивился:

– А какие еще две радости?

– Вторая радость – дети, первая – жизнь.

– Сам придумал или кто надоумил? – спросил Василий Борисович, вычерпывая последнюю ложку из деревянной, расписанной золотыми цветами миски.

– Не знаю, боярин… То – дело всем известное.

– Я бы тебя поваром к себе взял. Давай кашу.

А каши-то, золотой, с коричневой корочкой по краям горшка, так ведь и не удалось отведать.

Сапоги в сенях бух-бух-бух, дверь – грох! И вот он гонец – щеки морозом надранные.

– Боярин, тебе письмо от великого государя!

Василий Борисович отложил ложку, отер губы, принял письмо, целуя в край и в печать.

Развернул – в глазах потемнело. Указ царя требовал, не медля ни малый час, воротиться в Киев, изготовиться к приходу поляков и татар.

Полетел «белый лебедь» по белому снегу вспять. Снова глядел боярин на убегающую дорогу, но то был иной бег и лет, родная земля охватывала окоемом небесным людей, лошадей, дорогу, лес и не желала отпустить. В сумерках же Василию Борисовичу казалось, что его санки на бесконечной этой дороге похожи на огонь, который загораживают ладонью от дуновений, а может быть, от необъятности мрака. Что-то вещее было в его езде, в этом прерванном на полпути лёте, словно подбили на самом на верху и стрела, угодившая в крыло, – черная.

В каком-то городишке Василия Борисовича нагнал еще один царский гонец. Царь сообщал воеводе, что на Украину вторглись отряды коронного гетмана Станислава Потоцкого, коронного обозного Андрея Потоцкого, коронного писаря Яна Сапеги да тысячи казаков Ивана Выговского. Всего у поляков восемнадцать тысяч солдат, одиннадцать пушек, и еще татары на подмогу поспешают. Польские региментари осадили Могилев, жгут села под Уманью, под Браславлем.