Майкл Шелден - Черчилль. Молодой титан

Как бы ни любил Уинстон свою семью, как бы ни был привязан к ней, все же ему требовалось более широкое поле для деятельности, он желал приносить пользу большему числу людей. И в военное время имелось только одно лекарство для такого неугомонного человека, как он. Уинстон хотел сражаться, но его не устраивал тот тип боевых действий, который велся в траншеях. Он предпочел бы такой род войск, который давал реальные результаты. Но Асквит отказывался предоставлять ему хоть что-то мало-мальски значимое. Почти пять месяцев Уинстон оставался без какого-то настоящего дела, ожидая подходящего случая, который так и не появился. Только для того, чтобы хоть чем-то занять себя, он вдруг неожиданно заинтересовался живописью. Семейный друг дал ему несколько уроков, но они были незначительными. Уинстон начал писать маслом портреты и пейзажи. У него обнаружился талант к этому. Живопись настолько увлекла его, что он на какое-то время забыл о своей беде. Точно с таким же увлечением, с каким он строил замки из песка, Уинстон погрузился в новый мир. Он создавал его сам, и тот подчинялся его воображению. Ни Джеки Фишер, ни Ллойд-Джордж не могли вторгнуться и изменить его взгляд на линию деревьев, сад или сельскую тропинку между изгородями. Живопись позволяла Черчиллю переноситься в совершенно иной, почти идеальный мир красок и света. Он видел в пейзаже то, что ему хотелось видеть, и переносил все это на холст в своей собственной манере. Еще никогда он не испытывал такой полноты власти. Живопись на долгое время осталась его страстью. Позже он описал свое состояние: «Целые дни я посвящал этим экспедициям и этому занятию — дешевому, доступному, невинному, захватывающему, восстанавливающему силы».

Но в один из самых трудных моментов 1915 года даже новое любимое увлечение не могло отвлечь его от мрачных раздумий. В августе к ним в графство Суррей приехал Уилфред Скоуэн Блант — поэт, писатель, дипломат и путешественник. Его поразило, в каком состоянии депрессии находился Черчилль. Блант нашел, что только любовь Клемми позволила Уинстону сохранить психическое здоровье. Живопись давала ему возможность проявить себя. В какой-то момент Уинстон отвернулся от мольберта и с невыразимо печальным выражением произнес: «На этих руках больше крови, чем краски. Все эти тысячи людей погибли. Мы думали, что это будет несложная операция, и так бы оно и было, если бы все пошло правильным путем». А потом он снова замолчал.

К концу лета пейзажи на его полотнах становились все более мрачными и унылыми. Уинстон понял — надо что-то менять. Жизнь переменилась, и в сорок лет он почувствовал вкус к другому роду деятельности. Он все еще оставался офицером Собственного Королевы Оксфордширского гусарского полка территориальной армии. Он мог отправиться на фронт обычным майором, если бы знал, где будет воевать. Кто-то мог посмеяться над такой фантазией — бывший первый лорд адмиралтейства намеревается отправиться в окопы, полные грязи, где его может сразить даже шальная пуля. Но над ним так долго смеялись, что это уже его не трогало.

11 ноября 1915 года он отказался от своей ничего не значащей должности, объяснив в письме Асквиту, что не «хочет тратить время на пребывание в хорошо оплачиваемом бездействии». Сообщение о его отставке появилось в газетах, наряду с сообщением о том, что он едет воевать во Францию. Перед отъездом он получил письмо от Мюриэль Уилсон. Простое, но сердечное послание. Она заканчивала его словами: «Мне просто хотелось сказать, как я восхищаюсь твоей храбростью».

Война оставила многих ранеными и искалеченными. Черчилль получил только карьерную травму. Можно было сказать, что ему повезло. Но тогда он не мог знать, зарубцуется ли эта рана когда-нибудь, и позволит ли она вновь вернуться к любимому делу. Он был настолько уверен в себе, его взлет был таким стремительным, что он не успел подготовиться к возможному падению. Вариантов для выбора теперь открывалось не так много. В мирное время он мог бы обратиться к народу за поддержкой, объяснив случившееся в своих выступлениях и через статьи в газетах. Но во время войны добиваться своих целей подобным образом было бы недостойно. Его не только отстранили от власти, но при этом он еще был вынужден молчать, по крайней мере, какое-то время.

Это был неожиданный поворот судьбы, которая прежде предоставляла на выбор богатые возможности. Пока шла война, он мог взлететь, поднимаясь все выше и выше, надеясь, что найдется сила, которая удержит его падение. Как герой мирного времени, он был готов пережить не одну политическую смерть, зная, что поднимется и будет сражаться вновь. Но на этот раз война сделала его павшим героем, без всякой надежды вернуться на прежнее место. Оставалось только вступить в реальную битву во Франции, где смерть всегда ходила рядом. Уинстон мог бы написать о своей трагической политической неудаче в духе Байрона, но он вдруг понял, что не желает ставить точку в конце главы, и предпочитает либо сражаться, либо умереть.

Не утешал его и пример собственного отца — лорда Рэндольфа, которому никогда не удавалось на исходе третьего десятилетия своей жизни восстановить собственную карьеру после падения с властного олимпа. В какой-то степени Уинстон не мог избавиться от преследовавшей его мысли: а не повторяет ли он семейную трагедию? Отец умирал очень долго и мучительно. Что если траншеи тоже предоставят ему такую возможность?

В середине ноября Черчилли устроили небольшой прием, чтобы друзья могли попрощаться с Уинстоном. Клемми прилагала все силы, чтобы не расплакаться. Эдди Марш даже не пытался сдержать слез. Дженни тоже была печальна, но и одновременно сердилась, что ее «гениальный сын» вынужден отправляться в окопы. К удивлению Уинстона, пришли Марго и Вайолет. Генри не пришел. На столе стояла еда и напитки. Уинстон облачился в военную форму и обещал писать.

Его звезда настолько померкла, что он не верил, будто что-то может еще больше испортить его репутацию. Что-то в нем было от азартного игрока, который готов снова и снова бросать кости, ставя на кон все, ради того, чтобы дать удаче шанс повернуться к нему лицом. Он подготовил письмо, которое должны были передать Клемми: «в случае моей смерти». Он написал его раньше, еще летом. В нем шла речь о страховании и других финансовых делах. Но заканчивал Уинстон словами о том, что было настоящей ценностью в его жизни, что особенно стало очевидно теперь, когда громы и молнии уже отгремели и отсверкали, а у него за спиной остались его сорок лет. Его слова звучали как голос призрака, заговорившего с Клемми в тот момент, когда история подошла к концу, и уже нет возможности дописать еще одну главу.