Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)

– Инга, перестань заноситься, – сказала тетя Мара, беседовавшая тут же с мамой, когда я замахала руками и не ответила на ее вопрос.

Как-то, году в 1947-м, нам предстояло навестить папин институт по случаю праздника 9 сентября. Мама элегантна. Темные волосы уложены валиком вокруг бледного лица. На ней платье из плотного черного шелка, с длинными узкими рукавами, заканчивающимися плиссированными цветочками, сшитое известной в Софии портнихой Зефирой, которая шила чуть ли не самой царице – супруге царя Бориса. Евгения Ивановна (близкая мамина приятельница), увидев маму в черном платье, молча спустилась к себе и, тут же поднявшись, протягивает нитку жемчуга.

– Вы идете в институт Здравко Васильевича? Вера Вячеславовна, наденьте.

– Что вы? Такая дорогая вещь. Он настоящий?

Евгения Ивановна не отвечала. Нитка крупного жемчуга спускается маме на грудь.

Окажись на месте мамы женщина, ценящая папино положение и пользующаяся им, светская, уверенная в себе, – о, с каким бы достоинством, с какой уверенностью она бы восседала за столом! Но у мамы страдальческий вид, лицо напряженное, растерянное, может, болит голова. Она не хочет идти на праздник. Мама самолюбива и горда, она прекрасно сознает, что не сможет играть роль Жены Директора. Нет, не сможет. И не хочется… и неинтересно… Да и не говорит она на болгарском, и вообще не словоохотливая. Мама и я упираемся. Но каждая из нас знает, что идти все же придется.

– Скажи, что у меня болит голова, – говорит мама.

Но папа слушать не хочет. В полковничьем мундире, сильно отяжелевший, он сидит полуобернувшись на стуле около огромного дубового, на заказ сделанного стола и зло, исподлобья, смотрит поочередно то на меня, то на маму. Препирательства длятся уже час. Давно прошли все сроки, давно все «там» собрались.

– Я тоже не пойду, – говорю я, – что я там буду делать?

У меня другие планы – болтаться по улицам с девчонками и громко хохотать. Но то, что мы совершенно неприлично задерживаемся, меня все же беспокоит. И непонятно, как выйти из этого положения. Наконец, мы соглашаемся, и папа вызывает машину. Терпения уже нет, и мы выходим на нашу улочку, горбатую, пустынную, залитую послеобеденным солнцем. Ни души. Только мы – впереди взбешенный папа, время от времени он подергивает правым плечом, будто продолжает удивляться или возмущаться, за ним, немного в стороне, недовольная мама в черных лакированных туфлях на каблуках, а за ней я, тоже в стороне. Мы спускаемся вниз. Стоил, наш шофер, подхватит по дороге. Пересекая первый переулочек, я вдруг заявляю:

– Нет, я, пожалуй, не поеду.

Папа спотыкается и с яростью, прикусив язык, белыми глазами глядит на меня. Какое-то время мы стоим втроем посередине улицы, и я взвешиваю: не слишком ли хватила? Затем молча делаю шаг вперед.

О, как я далеко шагнула от той десятилетней, в линялом сарафанчике, которую когда-то папа ударил по шее!

Сохранилась фотография того времени: папа, пополневший, в штатском, Вовка, маленький, с выпученными глазами, в белой рубашке, мама, в сером костюме, сшитом той же Зефирой, волосы высоко подобраны и уложены парикмахером, и я, радостно улыбающаяся, в темном платье, с кокеткой из испанского платья. На фотографии мама выглядит дамой из прошлого века – так породисто лицо. Ее брат Слава, получив в Киеве фотографию, спрашивает: «А это кто же?» Все остальные узнаваемы, прошло всего два года, как мы покинули Рыльск.

Летом 1946 года, после того как папа стал начальником института, ему предложили снять квартиру в доме в «Овчей купели», районе Софии рядом с его работой. Отправляясь знакомиться с хозяйкой, папа взял меня, вероятно рассчитывая, что хозяйка скорее согласится сдать квартиру, когда увидит ребенка. Но вышло наоборот. Папа весело говорил, дом папе нравился, да и институт – рукой подать. Я, в сарафане, в какой-то кофточке, с длинными косичками, стояла рядом и молчала. Болгарские девочки так не выглядели.

Вдруг хозяйка спросила:

– Вы русские?

Папа был озадачен, улыбаться перестал:

– Почему вы думаете? Я болгарин.

Хозяйка отвела от меня глаза и сказала:

– У вас мягкий акцент.

Но я точно знала, что отказала нам она именно потому, что увидела во мне русскую девчонку.

После неудачи с квартирой в «Овчей купели» папе нашли квартиру на северо-восточной окраине Софии. Большая квартира – весь второй этаж, ее занимает одна русская эмигрантка, в прошлом певица, Евгения Ивановна Ждановская. В Болгарии тогда проводили такое же «уплотнение жилплощади», как у нас после революции. Дом был прекрасный, нашли его не сразу, у папы было одно требование – «не в центре».

Улица Мосул (название улицы, возможно, осталось еще с турецкого рабства: в честь порта на реке Тигр, который являлся центром большой области Османской империи, ныне в Ираке) была немощеная, вся в колдобинах, она подбрасывала нашу машину, как на волнах. Осенью и зимой напротив «дома судьи» стояла глубокая лужа. «Дом судьи» был вторым по высоте после нашего (то есть в два этажа). Остальные были маленькими, одноэтажными, скрывающимися в садах за заборами. В отличие от «дома судьи», который хотя был и высоким, и большим, но обыкновенным, наш дом заставлял останавливаться прохожих, выглядывать из окон маленького трамвайчика, ходившего в гору через лесопарк, который простирался по ту сторону улицы Мосул. Хозяева с некрасивой прыщавой дочерью Виолеттой занимали первый этаж, в одну из комнат которого выселили Евгению Ивановну. Откуда у хозяина были средства и желание выстроить оригинальный дом с подъездом, обрамленным колоннами, к которому вели с трех сторон широкие полукруглые ступени? Над подъездом, на колоннах, располагался наш огромный балкон, весь увитый лианами и цветущими глициниями. Хозяин до сентября 1944-го содержал на первом этаже и сзади во дворе маленький ресторанчик. Когда мы переехали, оставались еще, как напоминание, гирлянды разноцветных лампочек, протянутые над двором. Поговаривали, что во дворе-то был действительно ресторанчик, а вот в доме играли в запрещенные азартные игры и что и дом, и «золотишко», которое было у хозяев, оттуда.

Хозяина я плохо помню, высокий, плотный, задумчивый и какой-то потерянный, он в скором времени умер. Хозяйка, худая, верткая, всегда в черном вдовьем платье и черной косынке, была агрессивна. Отношение к новой власти со стороны хозяйки папа описал в письме к маме:

Когда приехал домой, смотрю – на заборе нашего дома множество некрологов, на лестнице стоит гробовая крышка. Оказывается, за то время, пока я был в Варне, наш хозяин успел умереть от воспаления легких после операции. Я постоял около его гроба дома, но не выдержал, т. к. хозяйка сильно ругалась и причитала, говорила, что врачи его убили, что они делали над ним опыты, что в Европе собаке оказывают помощь, а у нас убивают людей в больницах и пр. Я воспользовался приходом попа и в самом начале службы ушел. Когда приехал на кладбище, встретил людей – они уже похоронили. Я посадил хозяйку и Виолетту и отвез их на машине домой.