Адольф Гитлер. Том 3 - Иоахим К. Фест
Это был ещё не конец истории. Два дня спустя, после того как Геббельс, предпринявший безуспешную попытку, использовав как предлог «общий праздник Первомай», склонить русских к сепаратным переговорам, покончил с собой, а Борман вместе с другими обитателями бункера сумел вырваться наружу, советские войска захватили покинутый бункер и тут же принялись искать труп Гитлера. Судебно-медицинское обследование сильно обгоревшего мужского туловища от 8 мая 1945 года пришло к заключению, что обнаружен «предположительно труп Гитлера». Однако сделанные вскоре другие заявления опровергали это утверждение, потом советские инстанции сообщили всё же об идентификации Гитлера по челюсти, после чего это заявление было снова поставлено под сомнение и появилось утверждение, будто британские власти укрывают его в своей зоне. На Потсдамской конференции 1945 года Сталин сказал, что никакого трупа найдено не было, и Гитлер укрывается в Испании или Южной Америке[729]. В конечном итоге Советам удалось окружить этот вопрос такой таинственностью, что о конце Гитлера стали ходить самые невероятные легенды. Одни утверждали, будто он был расстрелян в берлинском Тиргартене командой немецких офицеров, другие подозревали, что он бежал на подводной лодке на какой-то отдалённый остров, говорили, будто он живёт в одном испанском монастыре либо на каком-то ранчо в Южной Америке. При жизни Гитлер был всегда обязан своими успехами в значительной части тому или иному из своих противников, вот и теперь нашёлся кто-то, кто создал ему возможность задним числом — и как бы запоздало демонстрируя все заблуждения эпохи — какое-то время вести полумифическую жизнь и после её конца.
И пусть даже это явление не имело никаких последствий, но оно было символом. Достаточно ясно подчёркивало оно ещё раз, что само появление Гитлера, условия его восхождения и его триумфов имели своим истоком предпосылки, выходящие далеко за узкие рамки чисто немецких обстоятельств. Конечно, каждая нация сама несёт ответственность за свою историю. Но только такое сознание, которое вышло из перипетий эпохи, так ничему и не научившись, назовёт его человеком одной нации и откажет себе в постижении того, что в нём сфокусировалась мощнейшая тенденция времени, под знаком которой находилась вся первая половина века.
Так что Гитлер разрушил не только Германию, он положил конец и старой Европе с её национализмами, её конфликтами, наследственными распрями и её неискренними императивами, равно как и со всем её блеском и величием. Возможно, он заблуждался, утверждая, что она «изжила себя»[730]. И потребовались его уникальная радикальность, его видения, его мессианская лихорадочность и — как их порождение — беспримерный взрыв энергии, чтобы добить её. Но в конечном итоге совершенно непреложным является тот факт, что разрушить Европу без содействия самой Европы он не сумел бы.
Заключительное размышление: неспособность к выживанию
Как-то один человек мне сказал: «Послушайте, если вы это сделаете, то тогда через шесть недель Германия погибнет». Я говорю: «Что вы имеете в виду?» — «Тогда Германия развалится». Я говорю: «Что вы имеете в виду?» — «Тогда Германии конец». Я ответил: «Немецкий народ в былые времена выдержал войны с римлянами. Немецкий народ выдержал переселение народов. После немецкий народ выдержал большие войны раннего и позднего Средневековья. Немецкий народ выдержал затем религиозные войны Нового времени. Немецкий народ выдержал потом Тридцатилетнюю войну. После немецкий народ выдержал наполеоновские войны, освободительные войны, он выдержал даже мировую войну, даже революцию — и меня он тоже выдержит!»
Адольф Гитлер, 1938 год
Бесперспективность режима. — Спасение мира — Самоутверждение Европы. — Модернизм и анахронизм Гитлера. — Связь с XIX веком. — Немецкий образ Революции. — Разрушение личного мира. — Изменение немецкого отношения к политике. — Сохраняющиеся фашистские тенденции. — Неспособность к выживанию.
Почти без перехода, словно одно мгновение сменило другое, со смертью Гитлера и капитуляцией исчез и национал-социализм, как будто он был всего лишь движением, состоянием опьянения и катастрофой, которую он же и породил. Не случайно в сообщениях весны 1945 года нередко фигурируют выражения о вдруг улетучившихся «чарах», о растаявшем «призраке»: такого рода формулы, взятые из сферы магического, наглядно характеризовали как на удивление ирреальный характер режима, так и внезапную природу его конца. Специалисты гитлеровской пропаганды неустанно твердили об альпийских твердынях, редутах сопротивления, а также о многочисленных подразделениях вервольфов-«оборотней» и предсказывали продолжение войны и после её окончания — и вот всё это оказалось блефом.
Ещё раз выяснилось, насколько же национал-социализм — да и фашизм вообще — в своей сути зависел от превосходящей силы, амбициозности, триумфа, и каким неподготовленным был он, в сущности, к моменту поражения. Недаром же указывалось на то, что Германия была единственной побеждённой в ходе второй мировой войны страной, не породившей никакого движения Сопротивления[731].
Это отсутствие прочности не в последнюю очередь наглядно прослеживается и на поведении ведущих действующих лиц и функционеров режима. Прежде всего ход Нюрнбергского процесса, а также последующих судебных разбирательств продемонстрировал, за весьма немногими исключениями, явные старания идеологически дистанцироваться от того, что происходило, а преступные деяния, которые вчера только имели эсхатологический смысл, преуменьшить или оспорить, дабы в конечном счёте все — насилие, война, геноцид — обрело характер некоего страшного и глупого недоразумения. Всё это способствовало созданию впечатления, будто национал-социализм вовсе не был явлением, охватывающим целую эпоху, а явился порождением жажды власти у одного конкретного человека, а также комплекса чувств зависти и ненависти у одного беспокойного, жаждущего завоеваний народа, ибо если бы национал-социализм имел глубокие корни в своём времени и был одним из непременных движений оного, то военное поражение не смогло бы устранить и так круто оттеснить его в ночь забвения.
А ведь он всего лишь за какие-то двенадцать лет придал миру новый облик, и даже слепому видно, что столь
