Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский
Герой толстовской повести отец Сергий, в прошлом князь, блестящий гвардейский офицер, потом прославившийся старец-отшельник, завершает жизнь в безвестности, бродягой, живущим подаянием, отказавшимся даже от имени и называющим себя слугой Божьим. Толстой желал бы тоже так, но понимает, что это – не его судьба. «Мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им, пользоваться им»…
До последнего дня потребность творить, новые замыслы не оставляют его.
И здесь тоже – внутреннее противоречие. Потому что, если рупор в руках, то он – все тот же Лев Толстой, в Ясной ли он Поляне или в какой-либо другой (любой) точке земного шара, в крестьянской ли избе, на постоялом ли дворе, или на станции железной дороги. Все тот же Лев Толстой, с его страстями и страстным, пристрастным интересом к жизни, с его стремлением к добру и справедливости, с его постоянным желанием совершенствовать себя и мир вокруг.
Три дневника. 3 октября 1910-го
Из дневника Л.Н.Толстого:
5 октября, 10 года…3-го я после передобеденного сна впал в беспамятство. Меня раздевали, укладывали, ставили клизму, я что-то говорил и ничего не помню. Проснулся, опомнился часов в 1 1 <вечера>. Головная боль и слабость…
Из записей доктора Д.П.Маковицкого:
Воскресенье, 3 октября. Пополудни – верхом 12 верст по оврагам. На одном трудном месте Л.Н. слезал с лошади. Перед обедом спал до 6.45. Зашли к нему. Лежал в забытье, что-то бормотал, несвязно и бессмысленно говорил. Ноги холодные, лицо бледное. Приложили бутылки с горячей водой к подошвам и горчичники к икрам. Состояние полусознательное, сонливое. В 7 ч. t° – 37, 1, пульс 88. Л.Н. настаивал на том, чтобы свет был и чтобы ему позволили писать. В 8 ч. – судороги, казалось, начались с ног, после них появилось сознание, хотя и неполное.
Через полчаса опять судороги и еще три раза, так что с 8 до 10.15 пять припадков судорог. Второй и третий – самые сильные и продолжительные – по три минуты. Судороги были тонические и клонические: мышц лица, губ, шеи, спины, рук и больше всего ног. Между припадками Л.Н. настойчиво просил свечу и карандаш и перед тем, как начинались припадки, усиленно делал движения, водил рукой по подушке и по салфетке, как если бы писал и диктовал «добро» о Боге, о душе, о земле. В 10. 15 последние, самые короткие судороги, t° 37,7, пульс 75, потом Л.Н. спал до 1 1-ти.
В 11 ч. проснулся с ясным сознанием. Стал поправлять себе подушку, одеяло, искал спички, часы. Спросил нас, почему мы около него: «Зачем вы здесь?», что с ним было. «Я ничего ненормального не чувствую». Спросил, который час, и сам посмотрел на часы. Собирался заснуть. Мы потушили свечу и вышли. Я сел в спальне. Через две минуты Л.Н. позвонил, попросил потушить свечу, очень настаивал, чтобы Софья Андреевна ушла, и уснул. Спал до 2.30. Опять расспрашивал, что с ним было. На вопрос, как себя чувствует, отвечал, что голова болит, изжога, больше ничего. С 3 до 5 ч. просыпался, отсылал приходившую Софью Андреевну, потом спокойно спал до 9.45. Речь хорошая. Пил боржом, кофе. Когда у Л.Н. были сильные судороги, Бирюков, Булгаков и я держали его за руки, туловище и ноги. Софья Андреевна на этот раз суетилась меньше, чем обыкновенно, когда Л.Н. заболевал, и нас меньше дергала. Она в этот раз была встревожена и опечалена до смирения. При одном припадке Л.Н., помогая держать ноги, упала на колени и, тихо рыдая, целовала ногу Л.Н., припала к ней губами – ниже колена…
Главная причина припадков – душевные волнения. Л.Н. не имеет надлежащего покоя, к тому же его утомительная верховая езда по оврагам, как сегодня…»
Из дневника Валентина Федоровича Булгакова, последнего секретаря Толстого:
«3 октября. Верхом ездил с Душаном. Вернувшись с прогулки <Л.Н.> проходил через «ремингтонную» <комната, где работал секретарь, название – от марки стоявшей там пишущей машинки >.
– Хорошо съездили, без приключений, – улыбнулся Лев Николаевич и забрал с собой со стола полученную на его имя с сегодняшней почтой книгу.
И ни он, ни я никак не предполагали того, что должно было случиться сегодня. Случилось же это вечером.
Лев Николаевич заспался и, прождав его до семи часов, сели обедать без него. Разлив суп, Софья Андреевна встала и еще раз пошла послушать, не встает ли Лев Николаевич. Вернувшись, она сообщила, что в тот момент, как она подошла к двери спальни, она услышала чирканье о коробку зажигаемой спички. Вошла к Льву Николаевичу. Он сидел на кровати. Спросил, который час и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза у Льва Николаевича показались ей странными.
– Глаза бессмысленные… Это – перед припадком. Он впадает в забытье… Я уж знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают.
Она немного поела супу. Потом отодвинула суп, поднялась и снова пошла в кабинет… На вернувшейся Софье Андреевне лица не было.
– Душан Петрович, подите скорее к нему!.. Он впал в беспамятство, опять лежит и что-то такое бормочет… Бог знает что такое!
Все вскочили, точно под действием электрической искры. Душан, за ним остальные побежали через гостиную в кабинет и спальню.
Там – темнота. Лев Николаевич лежал в постели. Он шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание звуки…
На столике у изголовья зажгли свечу. Сняли с Льва Николаевича сапоги и накрыли его одеялом.
Лежа на спине, сжав пальцы правой руки так, как будто он держал ими перо, Лев Николаевич слабо стал водить рукой по одеялу. Глаза его были закрыты, брови насуплены, губы шевелились, точно он что-то пережевывал.
Душан всех выслал из комнаты. Только П.И.Бирюков остался там, присев в кресло… Подавленные вернулись в столовую и принялись за прерванный обед.
Только что разнесли сладкое, прибежал Павел Иванович. – Душан Петрович, у Льва Николаевича судороги! Снова бросились все в
