Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование

Год прошел, а как ничего не было – опять ты в Москве, а я в Дубултах.

А здесь все то же, только снегу нет давно, давно пахнет апрелем. И так все странно, пойдешь вечером на станцию письмо опустить, зайдешь в буфет за папиросами, будто вернешься к старой забытой жизни, поглядишь на людей. А домой идешь – сумерки, зеленая заря, черная кирха, безлюдье, пустота, странное очарование. Где я?

Вечерами здесь жгут листья. Кучи багрово тлеют, и все пахнет дымом – лес, дом и даже руки.

Я почти не работаю, переписал только рассказ для «Мурзилки»[149] да с грехом пополам нацарапал для «Крестьянки» статейку об Аксакове[150].

Все собираюсь сесть за повесть, да как подумаю, что повесть – вещь большая, работать над ней долго надо, то и думаю: успеется еще. Насчет рассказов – ни-ни! В голове блаженная пустота. Много хожу, рассказываю и выслушиваю разные случаи.

Тут у меня есть постоянная собеседница и спутница, дама лет под 60. И поделом мне!

В самом деле, в первый раз мне так приятно не работается. Хоть бы хны!

И писать тебе нечего. Одно только могу тебе сказать, что часто о тебе думаю и в смыслах самых положительных и приятных. Ну да это старая история.

А как ты поживаешь? «Как живется вам, бедняк, ежится, поется как?»

Ты хотела несколько строчек – вот они, получай. «Их есть у меня».

Как тебе показалась «Манька»[151]? Я, знаешь, не удержался-таки, кое-кому ее всучил почитать, впечатления самые высокие, меня ругают и хвалят, но это как-то мало трогает и зря все-таки давал, не надо бы…

Ну, до свидания! Целую крепко, не скучай. А у меня настроение прекрасное, самое курортное.

Письмо не публиковалось.

26 марта 1959. Дубулты

Хэлло, моя крошка! Я уж раздраженно фыркал на твое молчание и думал самодовольно: «О, женщины!» – когда получил твое письмо. Ты – молоток, чувствуется школа «Труда»[152], дай бог, чтобы ты не стала лаконичной и чтобы всегда я получал такие длинные письма. Я засыпал, читая его, просыпался и снова читал и потом опять засыпал. Мне казалось, что я иду по железной дороге, которая сужается и пропадает на горизонте. До конца я так и не дочитал, ну да неважно, все равно чувствуется, что ты молоток.

Сперва о неприятном. Я читал ту статейку. А между прочим этот Осетров[153] – проницательный человек: своим письмом ты оправдала его упрек в многокилометровости. А? Хотя, конечно, он гусь лапчатый. Его морда похожа на ж… поросенка. Чего же от такого ждать? Собственно не понятно за что он на тебя насыкался. М. б., надо было кого-то ругнуть и он ругнул. Ругнул он тебя и нашего любимого «Коринеца». Не ругать же ему Барто[154] или Баруздина[155]! Или Архангельского[156]! А м. б., он тебя перепутал с той Жирмунской, которая пишет рассказы. М. б., он на нее зуб имеет.

Это, конечно, мура и не стоит разговора. Таких штучек каждого из нас ждет мильен. Это только в первый раз неприятно, а потом – как мухи. Чепуха!

Наслаждайся тем, что ты на мне спекульнула и ходишь в талантах. Слушай, когда ты прославишься и твои эти стихи будут читать по радио, я после каждого чтения буду макать перо и судорожно писать туда – это я, я, я!

Я страшно рад, что ты выползла наконец в Литинститут и не ударила в грязь перед тамошними недотепами. Молоток! Я всегда говорил.

На «Крестьянку» тоже не обращай внимания – м. б., у Майи было неважное настроение, может, она ребятенка от груди отымает, бог знает сколько причин для кислого настроения. То, что автор прислал письмо – чепуха, они постоянно присылают. На памяти у каждого рецензента сотни таких писем. И на меня один все время капал. В следующий раз придешь, дадут опять двадцать.

Что ж ты не написала, слушала ли ты мои рассказы? Я не мог послушать – тут по-латышски все шпарят. Наверно не слушала, забыла! Так я и знал.

Зато я получил из Чехословакии журнал! Ага! Три рассказа на первом месте, мой портрет (ах, какой я красивый!) и разные слова про меня. Ты можешь купить его в Москве в магазине периодики стран нар<одной> демократии. Кажется, где-то есть такой. Купи и упивайся моей карточкой и чешской речью. «Арктур, ловески пес» начинается так: «Никдо неведел, як зе стало, же зе объевил ве месте. Присел однекуд на яре и зачал ту зит. Никого необтебил звим панем» и т. д.

А журнал – прелесть! Я его весь обнюхал. Тут много интересного и кроме меня, всякие снимки и рисунки на современный манер. Журнал назыв<ается>, если вздумаешь на самом деле купить, – «Светова литература», № 1 за 59 г.

Слушай-ка, давай махнем куда-нибудь летом с тобой? А? Ты это дело обмозгуй – хочешь, ко мне на родину, хочешь, еще куда-нито… Знаешь, как по-чешски «любовь»? «Ласка!» То-то!

Ну, гуд бай, моя крошка, не горюй милашка обо мне!

Вышла ли книга-то в Москве, черт!

Погода здесь прекрасная, я по-прежнему ничего не делаю, только люблю тебя и цалую.

Спасибо за Баруздина.

Отрывки из этого письма опубликованы в книге Т. Жирмунской «Мы – счастливые люди» (1995), с. 224–225.

Полностью письмо публикуется впервые.

1 апреля 1959. Вечером. Дубулты

Дорогая унд любимая моя! Унд – это «и» по-немецки.

Вчера придумал, а сегодня наконец начал писать новый рассказ[157]. Рассказ о Пасхе, о пасхальной ночи, о благовесте, о любви, о весне, о добре и вечной жизни – и да поможет мне Господь Бог! Я так рад теперь, главное, чтоб не растерялось то, что вчера подкатилось и так ясно встало и вообразилось, что у меня аж мурашки по коже пошли.

Какая удача: и мой старый дом с его запахом пыли аравийских пустынь от черепицы – все пойдет в рассказ и так естественно: девочка ночью выпрашивает ключ и ведет моего Павлика в этот дом. Ах! А свечи, а крестный ход, а пение, а крик: «Христос воскрес!» А Ока внизу, а запах дыма от листьев, которые жгут в парке возле дома и… бог знает, что еще. Кончается же все березовым соком, который брызжет, капает в темноте – всюду.

Акции моих двух книжек все повышаются. Их тут читают и если бы ты знала, как смешно мне и любопытно. Давеча сосед мой какой-то милый еврейчик Соломон Константинович, ворвался ко мне и закричал: аха-ах! Чудо что за рассказ «Никишкины тайны» – лучше всего вашего, лучше «Арктура» и «Маньки»!

И «Никишка» в моем собственном мнении сразу подскочил на 20 пунктов. Я вспомнил, с каким стыдом я его писал. Не знаю почему, но этот рассказик мне было стыдно писать, будто я раздеваюсь.