Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование

Загорай, Тамарочка, если получишь это письмо 4-го, сразу беги на пляж, если даже 5-го все равно, хоть день поваляйся на пляже. Ну, будь умницей!

Я очень тороплюсь, поздно, потом поймал прекрасный джаз и это меня отвлекает. Завтра опущу это письмо, надеюсь, оно захватит тебя.

Спасибо, Тамарка, я очень тронут твоей заботой, очень рад, что побывал у тебя, словом, счастлив бесконечно.

Как ты дошла? Без приключений, надеюсь? И тоже, наверно, проголодалась, да? Ну конечно же – и ужин был у тебя неполный, и завтрак тоже, и на обед наверно опоздала… А я ужас как жрать захотел, прямо про все забыл и как щенок рысью трусил домой.

А какой 18-летний, глухой, геморроидальный и с одышкой пес!

Пришли мне телеграмму из Москвы обязательно.

Н у, до свидания, очень рад, что у тебя все хорошо. Будь умницей, не волнуйся, не принимай близко к сердцу дел, которые тебя касаются отдаленно. Понимаешь? Давай станем оптимистами, им ведь, чертям, веселей жить на этом свете. Станем? Ну, ну, – обнимаю,

Опубликовано с купюрами в книге Т. А. Жирмунской «Мы – счастливые люди» (1995), с. 223–224.

13 ноября 1958. Пицунда

Ну-с, голубушка моя, я написал-таки свои поганые рассказики (имею в виду детские). Итого их теперь у меня четыре. И, знаешь, очень неплохое место есть у меня в одном рассказе («Тропики на печке». – И. К.), связанном с маяком и с гибелью пролетных птиц, прямо прелестное, ей-богу!

Мучился я с ними долго, т. е. собирался писать, а написал оба в один день и теперь – долой литературу!

Сегодня я шел купаться утром и зашел проведать одну тайную полянку, где недели две назад мы с мамой обнаружили много маслят. И что же – ничего теперь нет, грибы сошли и значит пора, пора мне отсюда убираться. Теперь мы с мамой здесь совсем одни, хорошо только какой-то дядя, с интеллигентным лицом, ходит по берегу утром и вечером. Погода славная все время, днем тепло и несколько ночей было теплых.

Вечерами я занимаюсь милым делом: достали мы два комплекта «Нивы» за 96 г. и 13 г.[137] и я ее перелистываю с некоторым умилением, прочитываю кое-что, но, главное, разглядываю картинки.

Странно, но эти комплекты совпали в том, что в 96 г. была коронация Николая II, а в 13 г. – 300-летие дома Романовых, и оба этих события весьма широко, разумеется, представлены в журнале.

Боже мой, какой кучер был у Николая! Медали во всю грудь, борода по плечам, зад – метра полтора, а морда, морда… Честное слово, на Николая я взирал равнодушно, с некоторым любопытством, но от кучера пришел в восторг, рождаются же такие неандертальцы![138]

А знаешь, кто описывал, причем в восторженных тонах, коронацию? Влад<имир> Немирович-Данченко[139]. Это народный-то артист и соцреалист.

А знаешь, кем был Танеев[140]? Он был главным управляющим канцелярией его императорского Велич<ества>, статс-секретарем Двора, гофмейстером и бог знает кем еще, он был «Ваше Высокопревосходительство» и небось задавал страху «почитателям» своего таланта.

И еще, представь, он же был автором монархического гимна «Боже, царя храни!» (для меня это новость!), а автором текста был наш вольнолюбивый А. С. Пушкин (новость тоже!). Вообще много-много кой-чего я там выудил.

Попалась мне на глаза статья о нобелевских лауреатах (ах и трижды ах!); лауреатом по литературе за 1912 г. стал Г. Гауптман[141]. И в 12 г. ему исполнилось 50 лет, Германия и весь мир широко отмечали эту дату. И я вспомнил заметку в «Огоньке» (не помню, несколько лет назад); какой-то тип рассказывал в ней о своем посещении старого, умирающего, забытого Гауптмана после войны в каком-то баварском местечке и о том, как Г. прослезился, узнав, что в России еще ставятся его пьесы… («Огонек», кажется, за 53 г.).

Попались мне стихи Ахматовой, Бальмонта, Бунина[142] – первых двух слабенькие, выспренные, пустышки, Бунина же крепко, сильно, но как бы зарисовки, как бы заметки (восход солнца, шум моря и т. п.).

Еще попались повести Авиловой[143] (помнишь письма Чехова к ней?), Брешко-Брешковской[144], Гусева-Оренбургского[145]… Все это слабо, довольно слюняво и в общем вполне справедливо умерло.

Удивительно, что никто почти из гениев в «Ниве» не печатался, так-таки совсем никто; Чехов, Куприн, Бунин, Пришвин, Андреев, Горький – все печатались где-то; и только собр<ания> сочинений издавали у Маркса. Между тем «Нива», несомненно, самый распространенный тогдашний журнал, вроде нашего «Огонька».

Настроение у меня прекрасное, только одна мысль слегка омрачает мое существование, мысль о том, что придется скоро ехать и провести двое суток в дороге. Ах, Тамарка, как не люблю я ездить, просто ненавижу, так любил поезда в первые свои поездки (47 и 49 г.) и так переживаю и мучусь и извожусь каждый раз теперь.

В Москву я заявлюсь числа 20–24-го. Слушай, ты позвонишь и сходишь ли к фотографу насчет институтских карточек? Это же безобразие, до сих пор не получили, сволочь Хаблов, гораздо лучше было пригласить ф<отогра>фа из фотоателье. Подыми там хай в уч<ебной> части, что они надсмешки строят?

Ну, будь здорова, не кашляй.

P. S. «Тихое утро»[146] написано давно, тогда оно мне нравилось очень, но потом его заслонили более поздние вещи и потом оно как-то вошло в разряд детских (печаталось в «Пионере» и пр.) и я к нему охладел.

А «Ночь»[147] ты не поняла. Шепотом, говоришь, написано. В том-то и смак, что шепотом. Кто же ночью горланит, – одни пьяные, а нормальные люди говорят шепотом и пишут про ночное шепотом. «Ночь» лучший мой рассказ. Не рассказ, а поэма.

Привет папе и маме.

Мамаша моя тоже кланяется тебе.

Почитай дневник Рериха[148] («Октябрь», № 10).

С купюрами опубликовано в «Литературном обозрении» (1986, № 8).

17 марта 1959. Дубулты

Тамарочка, милая!

Спасибо за письмо и за хлопоты (с Барузд<иным>), хоть я не верю в их полезность. Рад я твоему бодрому письму и думать, что эта бодрость не напускная. А?

Год прошел, а как ничего не было – опять ты в Москве, а я в Дубултах.

А здесь все то же, только снегу нет давно, давно пахнет апрелем. И так все странно, пойдешь вечером на станцию письмо опустить, зайдешь в буфет за папиросами, будто вернешься к старой забытой жизни, поглядишь на людей. А домой идешь – сумерки, зеленая заря, черная кирха, безлюдье, пустота, странное очарование. Где я?