Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование

Я, м. б., покажу тебе дневник, я тут от скуки плел чего-то, ты увидишь, что я совсем зарыпался и того, что мне нужно бы, я не увидел, проглядел что ли, а всякие ощущения – это все эфемерно и, м. б., неверно. С чем я приду к Панферову! Наверное, мне надо бы съездить на Кубань или еще куда, где люди получают ордена за урожай и живут, вероятно, по-иному, чем здесь. Здесь же умирание, хуже, чем было, если верить, скажем, Пришвину и прочим. Я не могу тебе писать всего, что я тут увидел и подумал и пр. – я тебе говорил уже, прочитай «Колобок» Пришвина, сделай поправку на сегодня, т. е. преобразуй деревни в колхозы и т. п. и вот тебе точная картина жизни теперешних поморов, а мысли и ощущения Пришвина – мои мысли и ощущения!

Ты пишешь, что читать Гамсуна – мука для тебя. В каком смысле? В плохом или хорошем, т. е. сладкая мука? Неужели он не нравится тебе?

Милая, прости, чувствую, что письмо мое и сухо и невразумительно, но ярче и толковее писать я не в силах, м. б., отупел, а м. б., всегда таким был, только притворялся тонким и глубоким.

А точнее: цельное впечатление – не для письма, а деталей разных, тонкостей, довольно много и всех не выскажешь в письме.

Хотя бы вот: я провел часа 4 на этой тоне. За окном пасмурно – море спокойно, на берегу чайки. На тоне было двое рыбаков. Один помоложе мастерил ножны для ножа, второй постарше, глухонемой, курил и глядел в окно и опять курил. Изредка он зажигал спичку и палил на окне вялых мух – тогда лицо его немного оживлялось. А я сидел мокрый возле холодной печки и зябко дремал. За 4 часа кроме «здравствуй» и «до свидания» не было сказано ни слова. Какова картинка? Готовый рассказ – а попробуй-ка напиши, какой вой подымут! Забыл! – молодой рыбак изредка прекращал свое занятие (ножны), смотрел тоже в окно на чаек и бормотал:

Чайки ходят по песку,Нагоняют нам тоску…

Потом снова принимался стругать и примерять. Вообрази-ка месяц такой жизни.

Ну, миленькая, ты уже верно поправилась, как нехорошо, что случилась эта ангина – да и больно-то как и мерзко. Вот ты меня предупреждала, а сама свалилась.

Как же мы с тобой теперь?

А диким образом ты не поедешь, верно? Не пустят? Ну ясно, не пустят.

Завтра или послезавтра я, верно, уеду из Архангельска в глушь, но теперь уже в «материковую» глушь, в какое-нибудь лесничество. Там я пробуду несколько дней, наверное, недолго, а потом уже буду подаваться к солнцу, на юг – как удав, проглотивший слишком много, буду лежать на солнце, дремать и переваривать скопленное на Севере.

Поправляйся и не беспокойся обо мне, поздравляю с «Коллекционерами», а я-то! В атеисты попал! Господи, прости меня дурака грешного и помилуй и не оставь своими милостями! Вот не думал, не гадал.

До свидания, спасибо за все, целую крепко!

Опубликовано в Собр. соч., т. 3, с. 377–379.

29 октября 1958. Пицунда

Тамарка!

Я получил твою телеграмму, полную материнской нежности и подписанную так: мама (доехала благополучно лучше катером целую спасибо = мама). После того, как ты уехала, я получил еще два письма от Баруздина[134] – одно сюда, а другое мне переслали из дому, получил также и твою прошлую записку от третьего октября. Бедная, бедная ты, а я жестокий зверь.

Баруздин пишет, что меня приняли в СП, но еще не утвердили президиумом. Президиум должен был состояться 27-го октября.

Но это не главная литературная новость. Главная, что Пастернаку за роман «Доктор Живаго» и за лирику дали Нобелевскую премию. Скандал страшный[135]. Не знаю, чем кончится, наверное его вышлют из СССР. Из СП во всяком случае исключат. Сегодня или завтра получится след<ующий> номер «Литературки», я тебе потом привезу.

Погода стоит ужасная и я захандрил, причем жестоко. В комнате холодно. А позапрошлую ночь была луна и снег в горах сиял.

Сегодня пробовал писать и вчера тоже, но ничего не выходит, хоть волком вой.

Я все подумываю, не смыться ли мне в Москву и тут же вопрос: а в Москве что?

Словом, паскудство. Единственный мой собеседник (инвалид) уехал и я теперь совсем один. Мама сегодня ушла к знакомой, оставила меня, чтобы я работал.

Тамарка, ей-богу, я ничтожество.

До свидания, моя детка. М. б., до Москвы, т. к. я не знаю уже, приеду ли к тебе как хотел, уж очень нехорошо со мной. Вдруг я сорвусь раньше тебя.

Но ты все-таки поглядывай в окошко.

Целую и обнимаю.

Читаю Блока.

Ради бога, хоть ты-то пиши! Нам надо работать. Мысль, что ты пишешь, м. б., и меня подтолкнет и пристыдит. А то нельзя же, надо писать, причем сценарий и проч. не в счет – чисто денежные работы, надо писать для будущего.

Очень хочу, чтобы ты не зря провела эти последние дни здесь, хочу гордиться тобой. А на меня не обращай внимания, это со мной теперь почему-то почти постоянно. М. б., это болезнь, но она не должна превращаться в заразную.

А я должен ее преодолеть. И преодолею – вот тебе слово!

М. б., мне не приезжать, если ты работаешь? Телеграфируй мне. А то выйдет как со мной. Я было вздохнул, уперся, задрожал, хотел что-то написать, но ты приехала и все нарушила. Хоть и сладкое нарушение, но я не хочу быть тебе помехой. Это все, если ты здорово взялась, а если нет, тогда прикачу. Все-таки хочу приехать электричкой, т. к. где я буду искать машину из города.

Опубликовано с купюрами в книге Т. А. Жирмунской «Мы – счастливые люди» (1995), с. 221–222.

2 ноября 1958. Пицунда

Душа моя!

Если бы ты знала, как захотел я есть! Я приехал домой и выл, лежа на кровати, все время, пока мама варила борщ.

Теперь я дома, узнал новости насчет Пастернака, мама слушала радио. Теперь и ты все знаешь, так что комментарии излишни. Но ты приедешь, обязательно узнай подробности (у кого-нибудь из наших ребят, зайди что ли в институт, там, верно, знают), а когда я приеду, ты мне все расскажешь.

Тотчас по приезде я сунул маме «Молод<ежную> эстраду» и заставил ее читать вслух; она прочитала по складам и сказала, что надо было не «закапанные грязцой», а «заляпанные» – вот тебе единственное и, по-моему, точное замечание[136]. При переиздании исправь, хорошо?

А ты читаешь ли мою книжку? Как тебе показались «Тих<ое> утро» и «Ночь». Особенно «Тих<ое> утро» – напиши, пожалуйста, очень тебя прошу, это для меня важно.

Тамарка, какая была лунная ночь, а! А ты знаешь, я ехал по ужасной вертячей дороге и что-то придумалось вроде рассказа, в кот<ором> он и она будут стоять в горах вечером, в темноте на дороге и ждать автобуса, и автобус идет, но дорога с виражами и вдруг он срывается в пропасть и (издали) медленно катится вниз. Фары его горят и световые лучи описывают круги, восьмерки и т. д. Шаря по горам. Тогда… Тогда она прижимается к нему и т. д.