Владимир Голяховский - Это Америка

И обе рассмеялись. Лиля была уверена, что ловкая и цепкая Роза сумеет сделать все, что наметила, и желала ей удачи.

Теперь почти ежедневно Лилю вызывали по биперу:

— Это вы русский доктор? Не могли бы вы прийти в наше отделение? К нам поступила русская больная, не говорит по — английски. Мы не можем получить письменное согласие на операцию. Доктор очень просил вас прийти.

Лиля приходила и всегда видела одну и ту же картину. Вот и сегодня на постели сидела старая седая женщина (или, реже, мужчина), с безумными от ужаса глазами, и горько плакала. Перед ней стояли медицинская сестра и молодой резидент, они смотрели на больную и растерянно говорили Лиле:

— Мы не понимаем, почему она плачет. Стараемся ее успокоить и не можем. Все русские больные какие-то странные, плачут все время.

Лиля подошла к больной, тронула ее за плечо и спросила:

— Почему вы плачете?

Пациентка сначала не среагировала, и вопрос пришлось повторить. Тогда она подняла на Лилю глаза:

— Ой, вы говорите по — русски?

— Да, я говорю по — русски и пришла, чтобы помочь вам.

— Ой, какое счастье — она же говорит по — русски! — начала без конца повторять старушка.

— Вам завтра будут делать операцию, надо, чтобы вы подписали эту бумагу о том, что вы согласны.

— Какую бумагу? У нас в Одессе никаких бумаг не подписывали.

— Но мы с вами не в Одессе, а в Америке. Здесь полагается подписать согласие на операцию.

— А кто мне будет делать операцию? Этот молодой будет делать?

— Нет, он будет только ассистировать вашему доктору.

— А доктор такой же молодой, как этот?

— Нет, доктор пожилой и опытный. Он видел вас на первом приеме.

— Я тогда ничего не понимала, все время плакала. А он говорит по — русски?

— Нет, он американец.

Больная испытующе посмотрела Лиле в глаза:

— Американцу я не дамся. Я хочу, чтобы операцию мне делали вы.

Неожиданный поворот. Лиля ответила:

— Это невозможно, я не ваш доктор, у вас очень опытный хирург.

— Доктор, я вас умоляю! — больная заломила руки.

— Но поймите, я не ваш доктор. Меня попросили только переводить вам.

— А как я буду с ним разговаривать? — хмурилась пациентка.

— Может, кто-нибудь из ваших родственников знает английский?

— Ой, что вы говорите! Кто может знать? Мы только недавно приехали.

— Хорошо, подпишите эту бумагу, а завтра утром я приду к вам и помогу перевести.

Больная неловко подписывалась латинскими буквами, Лиле приходилось ей помогать. Резидент сразу исчез с бумагой. Но больная не хотела отпускать Лилю:

— Ой, что я буду делать здесь одна? Они же не говорят по — русски.

— Обещаю, что приду завтра утром.

Нигде «культурный шок» от переезда в другую страну не выявлялся так отчетливо, как в госпитале, особенно когда нужна операция. К языковому барьеру и страху прибавлялся ужас беспомощности, эмигранты впадали в настоящую панику, а молодым докторам и сестрам это не всегда было понятно.

Назавтра Лиля спешила навестить ту больную в предоперационной. Ей было совсем некогда, но для врача обмануть ожидания больного — это страшный грех. Больная лежала на каталке рядом с другими и опять плакала. Завидев Лилю, она начала улыбаться — увидела друга.

Подошел ее хирург и сразу обратился к Лиле:

— Это ваша знакомая? Почему она плачет?

Пришлось объяснять. Лиля успокоила больную, и ее увезли в операционную.

Такие случаи повторялись все чаще и чаще. Скоро все сестры госпиталя уже знали, что есть русский доктор Лиля, и регулярно вызывали ее к русским пациентам. Благодаря эмигрантам у госпиталя возрастал доход: им предоставлялась страховка Medicade, она покрывала расходы на госпитальное лечение. Но вот хирургам из этих денег доставалось мало. Частные страховые компании за такие же операции платили намного больше. Поэтому хирурги неохотно соглашались оперировать русских. Операции они делали, но потом мало обращали внимания на «пациентов в нагрузку» и передавали их резидентам.

6. Беспокойные 80–е

В конце восьмидесятых годов началось и покатилось, как снежная лавина, падение Советского Союза. Много факторов привело к этому. Восемнадцать лет брежневского «застоя», афганская война, экономический спад. Произошло еще одно важное внешнее событие: в 1980 году в Польше возникло освободительное движение «Солидарность», которое заложило первую трещинку в лагере европейского коммунизма, стало первым массовым антиправительственным движением в странах Восточной Европы[102].

В Польше стали впервые появляться элементы «гласности», и именно там началась экономическая реформа.

Эти события повлияли на ускорение тех же процессов и в Советском Союзе. Для подъема своего престижа Горбачев в 1986 году освободил двух видных диссидентов: Анатолий Щаранский был обменян на русского шпиона и уехал в Израиль, а академик Андрей Сахаров возвратился в Москву из ссылки. Освобождение главных диссидентов стало победой свободомыслия.

И все-таки представить себе, что это приведет к падению коммунизма и развалу Советского Союза, не был способен никто. Только очень проницательные люди, такие как военный историк Павел Берг, умели предвидеть колоссальные последствия этих перемен.

Павел был ровесник века, он сильно одряхлел, уже не мог усидеть на своем любимом кавалерийском седле — ноги не держали. Но он с жадностью следил за наступлением перемен, слушал передачи иностранных радиостанций, читал воспоминания, переживал, обсуждал их с Августой и писал письма Лиле с Алешей.

Августа волновалась, что в письмах он слишком откровенен. А он недовольно ворчал:

— Я не могу и не хочу не писать того, что думаю. Это мое понимание событий. Что они со мной сделают за это — опять сошлют в лагерь, как пятьдесят лет назад? Так теперь они этого уже не могут. Не те времена, они уже не наступают, а отступают.

Вот что писал Павел: «Все-таки прорвало бетонную плотину коммунизма. Это пока первая щель. Семьдесят лет они упорно возводили эту плотину, им казалось, что она нерушима, что их мир стоит „как утес“ (по выражению Хрущева). Но вот через эту щель потекла тонкая струйка свободы, и заткнуть ее своими корявыми пальцами коммунисты уже не смогут. Предвижу, что приближается время, которое я давно жаждал увидеть, — полный развал Советского Союза. Предвижу, что наши беспокойные 80–е — это только преддверие еще более трудных и истощающих 90–х. До них я не доживу, но они покажут, в какую пропасть загнали Россию коммунисты. Ах, дорогие наши дети, мы с Авочкой только и мечтаем увидеть и обнять вас напоследок. Постарайтесь приехать, может быть, скоро разрешат».