Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

«Неверно, – думал он в такие минуты, – будто время нельзя повернуть вспять. А как исчисляется время, скажем, до нашей эры? Назад – первый век, потом второй, десятый… Значит – вспять?…

Но эти мысли быстро сменялись раздражением на самого себя:

«Глупости в голову лезут! От старости, что ли? Суть-то не в том, что время уходит, а в том, что ничего уже нельзя исправить, переделать – всё, что было – было!

И снова уплывал назад, в тесный лабиринт воспоминаний…

Там, в глубине лет, все было как бы покрыто тусклым налетом пыли. И сквозь этот налет проступали резкими, яркими пятнами только несколько лиц. Почему именно они? Он не знал. Но помнил их настолько четко, что мог бы нарисовать, если бы захотел. Закрепленными на бумаге они были ему не нужны. Его память сохранила их более яркими, чем, возможно, они были в действительности: старуха-казашка в белом, повязанном по брови платке, треугольником, спускавшимся по спине до самой земли, и рядом с ней крошечная голая девчушка, вся в оранжевом, персиковом пуху, растрепанная, смешная и веселая. И лицо старого испанского художника, увиденной им на одной из забытых баррикад близ Мадрида, лицо с черными, глубокими тенями вокруг прищуренных, узких глаз, скептическим ртом и непокрытой совершенно лысой головой, рисовавшего в распухшем блокноте юношу-немца из Интернациональной бригады. И еще – некрасивая, худущая девчонка: розовые веснушки, почти невидимый, бледный рот, прозрачно-голубые, огромные глаза, в которых было такое напряженное ожидание радости, что невозможно было ее не запомнить…

Ни с кем из них он не был знаком, не обменялся ни единым словом, но первое, что он увидел, придя в сознание, когда после десятичасового провала его, наконец, вернули к жизни, была именно эта девочка с прозрачными глазами. Почему? Ведь даже не помнил он, когда и где встретился с нею…Ответ не приходил, и это его немного мучило…

…Закатное солнце косо освещало узкую лоджию. Он сидел в теплой тени, откинувшись на спинку соломенного стула, вытянув на солнце ноги.

По невидимому отсюда шоссе одна за другой с шумом проносились машины, но как только они миновали угол дома, шум обрывался, словно обрезанный ножом.

Это не мешало ему думать, только чуть тревожило, напоминая странный разговор с врачом «скорой помощи», привезшего его сюда, в санаторий больницы.

Помогая ему подняться в машину, врач сказал приветливо: – Здравствуйте. Вот как интересно получилось, мы вас на этой же машине привезли в больницу. Помнишь, Вася? – обратился он к шоферу.

Тот безразлично кивнул.

– Признаться, я не надеялся довезти вас живым. Вы тогда были в состоянии почти клинической смерти. А вот ходите же самостоятельно… Я очень рад…

Уселись. Машина тронулась.

– Помню, – неожиданно произнес Алексей Иванович.

Врач удивленно глянул на него, но промолчал.

– Я и дорогу помню. И вот эти деревья, что сплетаются над шоссе.

– Но, позвольте, – смущенно откликнулся врач. – Вы же тогда были без сознания… И к тому же…

– Да, нет, – отозвался шофер. – Мы из облисполкома, откуда вас взяли, по центру ехали, а не здесь.

– Ну, как же? Я прекрасно помню – сейчас будет поворот направо, там бензоколонка, а чуть дальше – толстая стрелка с надписью «шоссе»… вот какое – не помню…

– Да нет…

Но Алексей Иванович не дал себя перебить.

– На той стороне стоял разбитый троллейбус, подальше – мостик с разломанными перилами. Я отлично все помню!

– Вы когда в наш город приехали? – спросил шофер.

– За день до болезни… до того заседания в исполкоме…

– Ну, так вы, извините меня, – циркач-фокусник, – засмеялся шофер. – Эта трасса после аварии три месяца была закрыта. Ее только позавчера открыли!

– Разве я не точно все описываю? – раздражаясь, спросил Алексей Иванович.

– Точно. Я же говорю – фокусник вы. А может, вам кто рассказывал? Или фото видели?

– Какое фото? Мы ехали именно по этой дороге, я знаю!

– Не волнуйтесь, – начал успокаивать его врач. – Вам это кажется, наверное. Так сказать – аберрация памяти.

– Что за чушь? Какая еще аберрация? Я просто помню!

– Да я-то знаю, что мы ехать этой дорогой не могли! – сердито бросил шофер.

«…Возможно ли, – думал Алексей Иванович, прислушиваясь к резким перепадам звуков, долетавших от шоссе, – что человек почти уже умерший, больше чем наполовину там… по ту сторону, может видеть то, что не в состоянии увидеть в реальной, здоровой жизни? Да нет, это же мистика, черт возьми!.. Ну а почему – мистика? Мы же ничего решительно не знаем о том, что… там. Вот я вернулся оттуда, а разве могу вспомнить, что там было со мной? Я, наверное, действительно никогда не ехал по этой дороге, а описал ее правильно, даже нахал-шофер признал… Ерунда какая-то!»

Он не мог себе этого объяснить и, боясь раздражения, вызывавшего покалывание и легкую боль в сердце, старался как можно скорее оторваться от этих странных мыслей и возвратиться к сухой регистрации воспоминаний…

… Если не считать короткого пребывания в Испании – почти сразу по прибытии на место он был ранен и вскоре отправлен на родину, где многие месяцы пролежал в госпитале, – особо ярких событий в его жизни не было. Во время Отечественной войны на фронт его не взяли из-за последствий ранения; три года он прожил в эвакуации в Новосибирске, работал чертежником в конструкторском бюро. Там же, в Новосибирске, похоронил мать. Вернулся в Москву, поступил в архитектурный институт, был направлен на работу в точно такое же конструкторское бюро, в котором работал до окончания института; поселился вместе со своей рано овдовевшей бездетной сестрой в ее обширной квартире.

Он никогда не был женат. Может быть, не встретил женщины, с которой захотел бы связать свою судьбу. А может быть, замкнутый, суровый характер сестры, ее непримиримая аккуратность и подчеркнутая замкнутость помешали ему жениться?

Конечно, он не был монахом, но женщины вообще мало тревожили его – сходился с ними словно бы не по своей воле и, расставаясь, не слишком огорчался. Знакомые появлялись у них в доме редко, хотя, в общем, относились к нему неплохо. Может быть, их тоже связывало присутствие всегда насупленной, молчаливой сестры. А он не замечал ее отчужденности, привык к ней и просто не помнил, была ли сестра когда-нибудь иной. Ему она не мешала. С годами ее молчаливое присутствие стало для него тем необходимым дополнением, без которого он не представлял себе жизни. На работе он вынужден был общаться с людьми, иногда это даже доставляло ему удовольствие, но, придя домой, он вместе с домашней курткой надевал на себя плотный панцирь молчания. Это его нисколько не тяготило, он считал правильным, что в их удобной квартире всегда чисто, тихо и никто не мешает работать. Особенно радовался он этой плотной, застоявшейся тишине в последние годы. Никому, ни одному человеку он не рассказывал, что делает, чем занят длинными, тихими вечерами, склонившись над чертежным столом, – это была его отдельная затаенная жизнь.