Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

– Ну, а он-то кто? Что за человек?

Нисколько не удивившись вопросу, Софья тотчас ответила:

– Майор. Отставник. Лет ему шестьдесят два.

– Отставник. Так. А сейчас чем занят?

– Весны ждет. Ему от начальства участок выделен. И деньги на строительство дома. За службу.

– Здесь?

– В том-то и дело – не здесь. В Крыму. У самого моря…

– Вот оно что! Ну и как он тебе?

– Сама не знаю.

– Человек-то хороший?

– И этого не знаю… Ей богу… Иногда кажется – ничего, а иногда – не пойму, может и не очень хороший.

– Чем не хорош? – с тревогой спросила Ксения.

– Не знаю.

– Как это?

– А так – не знаю и все. Зовет меня замуж, мол, одинокий, семьи нет, будешь хозяйкой. Решил, говорит, виноград разводить. Выгодная очень ягода – хоть курортникам на месте продавай, хоть вези в Москву или куда на север самолетом. Они с родителями когда-то виноградарями были, богато жили. Кругом колхозы с хлеба на воду, а их – миллионер. Да на личном участке имели тридцать-сорок лоз.

– Что ж, может, и правда.

– Научу, говорит, тебя этому делу, так мы в миллионеры подадимся. Смеется, конечно, а все ж таки как-то уверенно тянет: ба-а-льшие тысячи на этом заработать можно.

Обе недолго молчали.

– Как-то мне, знаешь, боязно окончательное согласие дать, хоть он и торопит.

– Почему торопит?

– Скоро уезжать. Им солдаты строят – наблюдать надо.

– Ну, а ты?

– Вот и не могу решиться. Раз как-то говорю ему – ну, тысячи вы заработаете, а дальше что? Как, говорит, что? Жить будем. Машину купим, мебель самую дорогую. Ну, я опять спрашиваю – а дальше-то что? Обиделся. Так, говорит, мы работать будем, не воровать! Ничего я на это не сказала, а сама думаю – ну, как это только на самих себя работать? Людям-то от нас что будет? Он же не о том заботится, чтоб людей сладкой ягодой накормить, а об себе одном… А так он на внешность ничего, аккуратный…

– Что ж, может и привыкнешь к богатой жизни…

– Не знаю… Подумаю…

Больше ни та, ни другая на эту тему не заговаривали. Софья продолжала приходить домой поздно, тихонько пробиралась к себе, укладывалась, но долго не могла уснуть – чем ближе была весна, чем пронзительнее тянуло в открытую форточку талым снегом, тем тревожнее становилось у нее на душе. Она засыпала под утро, так ничего и не решив, а на утро шла на работу с головной болью. Она стала замечать, что и сама работа уже не доставляет ей того удовольствия, что раньше.

Однажды ночью ее разбудили странные звуки, долетавшие из соседней комнаты. Она прислушалась и вдруг поняла – это плачет Ксения. Испуганно вскочила, бросилась в комнату подруги.

– Что ты? Что? – вскрикнула.

Ксения не ответила.

Софья присела на кровать, обняла трясущиеся плечи товарки и вдруг сама горестно расплакалась.

И тотчас же Ксения сказала сухо, будто и не плакала вовсе.

– Ты-то чего ревешь?

– Не знаю, – сквозь слезы ответила Софья. – Что-то не люб он мне. Пойду ли, не пойду за него – не знаю, да грустно мне, что обе мы с тобой, Ксюша, не очень счастливые, обе без любви жизнь свою прожили. А поздно теперь-то ее искать…

Ксения откликнулась не сразу.

– Без любви? – наконец сказала она. – Нет, я с любовью прожила.

– Как это? Я и не знала, что у тебя кто-то был.

– Не знала? – Ксения усмехнулась грустно и насмешливо. – Где ж тебе знать!

– Не пойму…

– Что ж тут непонятного? Тебя я всю жизнь за дочь считала, тебя и любила…

– Ксенюшка! – жалобно всхлипнула Софья.

– Так ты решай, – сухо перебила Ксения. – Ежели пойдешь за него, буду хлопотать, чтобы меня в дом престарелых. Квартиру сдам и перееду. Тут недалеко, под городом…

– Да ты что? – испуганно закричала Софья. – В уме? До конца жизни со старухами, до самой смерти… Да ты…

– А я и сама старуха. Так что мне там самое место. А ты езжай. К морю. Ведь всегда мечтала…

– Не знаю, не знаю, ничего я не знаю…

Продолжая плакать, Софья ушла в свою комнату, легла в остывшую постель. Ей казалось, она не сможет согреться, не сможет заснуть до утра, но, всхлипнув пару раз, она все-таки уснула.

Ей приснился сон. У берега полузаросшего пруда почти лежала прибитая ветром осока, а у кромки воды фонариком светилась кувшинка.

Ноздри защекотал запах влаги. Она глубоко втянула в себя этот запах и проснулась.

За отворенной форточкой тихонько бормотал первый весенний дождик… Шелестел на подоконнике смываемый им снег.

От этого шелеста, от прозрачной темноты комнаты внезапно возникло в ней счастливое чувство легкости и свободы. И тотчас пришло решение. То самое, единственное и правильное, к которому она шла все эти долгие зимние месяцы.

– Ни к чему это мне! – громко сказала она. – Ни к чему!

И снова быстро и крепко уснула, как засыпала давным-давно, в ранней юности…

НЕПОДАЛЕКУ ОТ ШОССЕ

Балконная дверь его палаты выходила в сторону, противоположную от входа в санаторий. Здесь не было ни клумб, ни дорожек – узкая полоска заросшей земли отделяла эту часть здания от невысокого забора. Одна ступенька, один шаг – и нога погружалась в спутанную, терпко пахнущую траву. По эту сторону была одна эта палата – одноместная, узкая, но очень светлая: а дальше, до самого угла, только матовые, всегда закрытые окна врачебных кабинетов и лабораторий. Возможно, когда-то это помещение было подсобкой для уборщиц, а вернее – ошибкой нерадивого строителя.

Впервые в жизни его радовала архитектурная недоделка – сюда, в неуютный и не очень опрятный тыл никто не заходил и по целым дням он оставался один.

Первое время после того, как его перевели из больницы в санаторий, ему разрешили только сидеть в кресле в крошечной затененной лоджии. Но вот с месяц, как доктор прописал ему прогулки.

– Скоро, Алексей Иванович, я вас по пять километров ходить заставлю; надо разрабатывать сердце, понятно? Сад у нас замечательный, есть очень симпатичные, культурные больные, так что скучать не будете…

Но он так ни разу и не заглянул в сад, а что касается «симпатичных и культурных» больных, он старался как можно реже с ними встречаться.

О приезде его в незнакомый город, обо всем, что непосредственно предшествовало этой минуте, когда он очнулся в больнице, Алексей Иванович старался вообще не думать; он как бы изъял этот отрезок времени из своей жизни и принимался перебирать давно прожитые годы, словно архивариус, занося в невидимый реестр полузабытые события, встречи, и ему казалось, вспоминает он не о своей жизни, а о жизни другого человека, не очень тому удавшейся. Тогда он невольно старался скорректировать, отредактировать прошлое.

«Неверно, – думал он в такие минуты, – будто время нельзя повернуть вспять. А как исчисляется время, скажем, до нашей эры? Назад – первый век, потом второй, десятый… Значит – вспять?…