Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова
Менгс возвратился в Рим, и я обедал у него. С ним жила его сестра, очень некрасивая, но добрая и наделенная способностями девица. Она была безумно увлечена моим братом, и, судя по всему, пыл ее оставался неутоленным. Когда она с ним разговаривала, а случалось это всегда, коль скоро она находила тому возможность, Джованни имел обыкновение не смотреть в ее сторону.
Она в совершенстве владела искусством писать миниатюры и схватывала сходство с поразительной верностью. Часто говорила она мне про моего брата, хотя и знала о его неприязни к ней, и однажды сказала, что если бы он не был самым неблагодарным из людей, то, конечно, не стал бы пренебрегать ею. Я не стал любопытствовать, какие права может она заявить на его признательность.
Жена Менгса отличалась красотой, учтивостью и соблюдением всех обязанностей заботливой матери и послушной супруги, хотя навряд ли питала она к нему чувство любви, поскольку трудно было отыскать менее приятного человека. Упрямый и жестокосердный, он всякий раз, когда они обедали вместе, не вставал из-за стола трезвым. Зато вне дома являл собой образец благочиния и пил одну лишь воду. Жена его с покорностью служила ему моделью для всех нагих фигур. Когда я однажды говорил ей о тех беспокойствах, коим она подвергает себя, занимаясь сим тягостным делом, она объяснила это требованием ее духовника, который утверждал, что если муж возьмет для натуры другую женщину, то воспользуется ею ради услаждения плоти, и грех сей ляжет на жену.
Приключения по дороге из Неаполя в Рим
1761 год
Предшествуемый моим испанцем, ехавшим верхом на лошади, я спал глубоким сном рядом с доном Чичио Альфани в прекрасной карете, запряженной четверкой, как вдруг страшный толчок разбудил меня. Нас перевернуло прямо на дороге, в полночь, в четырех милях от Санта-Агаты. Очутившийся подо мною Альфани громко вопил, так как ему показалось, что он сломал левую руку. К счастью, это был всего лишь вывих. Подъехал Дюк и сказал, что почтальоны сбежали, и, вполне вероятно, они отправились предупредить грабителей, как нередко случается во владениях Папы и неаполитанского короля. Я без труда выбрался из кареты, но бедный Альфани, старый, толстый и до смерти перепуганный, смог вылезти только с нашей помощью. Чтобы освободить его, нам понадобилось добрых четверть часа. Воплями и проклятиями, которыми он перемежал молитвы своему покровителю Св. Франциску, сей несчастный вызывал у меня лишь смех.
Я же настолько привык ко всякого рода превратностям, что не причинил себе никакого вреда, поскольку многое зависит от умения держаться в карете. А дон Чичио повредил себе руку скорее всего потому, что вытянул ее, когда мы падали. Я достал из кареты свою шпагу, карабин и седельные пистолеты и расположил все это так, чтобы в случае нападения разбойников оказать им должное сопротивление. При этом, конечно, не были забыты и карманные пистолеты. Затем я велел Дюку садиться на лошадь и ехать за вооруженными крестьянами, которые помогли бы нам выбраться из сего затруднительного положения.
Пока дон Чичио стенал о наших злоключениях, я, решившись дорого продать свой кошелек и жизнь, распряг лошадей и прочно привязал их к правым колесам и заднему дышлу, а поскольку карета свалилась на самом краю канавы, у меня получился своего рода вал, за которым мы и засели со всем своим оружием.
Приготовившись таким образом к любым случайностям, я совершенно успокоился, но мой несчастный спутник не переставал стонать, молиться и изрыгать проклятия. Не имея возможности облегчить его страдания, я и сочувствовал ему, и невольно смеялся, что окончательно выводило из себя бедного аббата. Но сколь ухудшилось его состояние, когда стоявшая к нему задом кобыла, побуждаемая естественной надобностью, принялась изливать на него содержимое своего переполненного пузыря! Здесь уже ничто не могло помочь, а сцена была настолько комической, что я никак не мог удержаться от хохота.
Тем временем сильнейший северный ветер сделал наше положение крайне тягостным. При малейшем шорохе я кричал: «Кто идет?» – и грозил стрелять, если бы кому-нибудь вздумалось приблизиться к нам. В сем трагикомическом состоянии прошло два долгих часа, пока не прискакал наконец Дюк, уже издали возвестивший, что к нам движется отряд вооруженных крестьян, каждый из которых несет фонарь.
Менее чем через час карета, лошади и Альфани были приведены в исправное состояние. Я оставил двоих крестьян в качестве почтальонов, а остальных отпустил вполне вознагражденными за то, что был потревожен их сон. Я приехал в Санта-Агату на рассвете и для начала устроил адский шум у дверей начальника почты, требовал нотариуса для составления протокола и угрожал отправить на виселицу почтальонов, намеренно перевернувших меня посреди превосходной дороги.
Был призван каретник и по осмотре экипажа обнаружил сломанную ось, что вынуждало меня задержаться не менее чем на день. Дон Чичио, которому требовался хирург, отправился, не предупредив меня, к маркизу Галиани, и последний незамедлительно явился просить нас остановиться у него, пока я не смогу продолжить свой путь. С величайшим удовольствием я принял его приглашение, и оно немало способствовало тому, чтобы испарилось мое дурное расположение духа, происходившее, в сущности, лишь от потребности произвести шум на манер большого вельможи.
Маркиз сразу же приказал, чтобы испорченный экипаж отвезли в его каретный сарай, взял меня под руку и проводил к своему дому. Сей аристократ отличался в равной степени как ученостью, так и любезным обращением и был истинным неаполитанцем, то есть совершенно не признавал никаких церемоний. Он не обладал таким блестящим умом, как его брат, которого я знавал секретарем посольства в Париже, но имел здравые рассуждения, образованные благодаря изучению классических авторов древности и нашего времени. Но прежде всего он был завзятым математиком и комментировал Витрувия, впоследствии им изданного. Маркиз представил меня своей супруге, которая была близкой приятельницей моей любезной Лукреции. Окруженная тремя или четырьмя детьми самого нежного возраста, она являла собой воплощение матери святого семейства.
Прежде всего дон Чичио был уложен в постель, и послали за хирургом, который, осмотрев пострадавшего, утешил его заверениями, что это лишь простой вывих, и для излечения потребуется всего несколько дней. В полдень к воротам подъехала карета, и из нее вышла Лукреция. Расцеловавшись с маркизой, она самым непринужденным образом повернулась ко мне и, протянув руку, произнесла: «Какой счастливый случай привел вас сюда, любезный мой Джиакомо?» – и тут же
