Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

В первой половине 1890-х он еще несколько раз приходит в клинику, присутствует на устроенном там концерте.

Тогда же, в 1890-е годы, внимательный интерес Толстого к духовной и душевной жизни человека, особенности и тайны которой он открывает в своих сочинениях, отмечен избранием его почетным членом Московского психологического общества.

Глубокое проникновение Толстого во внутреннюю жизнь каждого человека и вместе умение пробудить в каждом из нас голос совести, чувство ответственности за все, что творится в нашем безумном мире, высоко оценивает Сергей Сергеевич Корсаков, читая «Воскресение», – роман печатается с продолжениями в журнале «Нива»: «Чтение по частям вызывает во мне отдаленное воспоминание о чтении 12 Евангелий в четверг на Страстной неделе, когда описание страданий время от времени прерывается как бы для того, чтобы сильнее было воспринято. И здесь описываются великие страдания – страдания грешников, но которые являются такими же, как мы все, или нашими жертвами. И с каждой картиной вы открываете все более и более свое участие во всех действиях той драмы, которая описывается. Было бы очень тяжело, если бы не было заглавия «Воскресение».

В 1910 году в больницах Мещерского и Троицкого, в деревне, где поселены выздоравливающие, Лев Николаевич переходит от одного пациента к другому, разговаривает со всеми, с некоторыми подолгу – иногда собеседники поражают его своими ответами.

Одного из них, старика, он спрашивает, когда лучше было, в старину или теперь. «Как лучше просторно или тесно? – отвечает тот вопросом же. И объясняет: – В старину было просторнее». С другой больной Толстой очень хорошо (определяет он) поговорил о Боге. «Я – атом Божества», – сказала больная. Но ведь о том, что человек, думая о себе, не может не понимать, не чувствовать, что он – не всё, а отдельная часть чего-то, и это что-то и есть Бог, – буквально тогда же пишет и сам Толстой.

А по соседству с больницей ткацкая фабрика, где производят шелковые ткани и шитые пояса, которые сбывают на Востоке, в Средней Азии. На фабрике двенадцатичасовой рабочий день: молодые женщины, работницы, ходят, не приседая, возле станков и заняты всё одним и тем же – связывают оборвавшуюся нитку. Хозяин фабрики, зазвавший к себе Толстого, толкует именитому гостю, по какой цене идут ткани, где выгоднее всего продавать пояса. Толстой пробует завести разговор об условиях труда, о нравственности, о Боге, а фабрикант все свое – о товаре, о ценах, о сортах бархата, о крое материи. И от таких встреч потребность показать безумие богатой, так называемой цивилизованной жизни в мире голодного и холодного трудового народа все возрастает.

Психиатрические больницы видятся Толстому «учреждениями, устроенными душевнобольными одной общей повальной формы сумасшествия для больных разнообразными, не подходящими под общую повальную форму, формами сумасшествия». Так напишет он в статье «О безумии».

Врачи, сопровождающие Толстого при осмотре психиатрических больниц, с удивлением и одобрением наблюдают особенности его поведения с душевнобольными. Прежде всего – полное отсутствие боязни, даже тревоги в обращении с ними. Между тем, среди больных есть и беспокойные, даже агрессивные, – Толстой не хочет миновать их, хочет встретиться со всеми. И со всеми, даже беспокойными, агрессивными, он беседует совершенно свободно, искренно, с неподдельным интересом к собеседнику, в разговоре высказывает самые серьезные, волнующие его самого, дорогие ему мысли, – общается с душевнобольными как с душевноздоровыми.

Более того: встречаясь с больными, одолеваемыми бредовыми идеями, галлюцинациями, нелепыми иллюзиями, он пытается вникнуть в ход их размышлений, в их речи, обсуждает с ними их фантазии, старается переубедить их.

Все это производит на врачей сильное впечатление. Они преподносят Льву Николаевичу книгу С.С.Корсакова «Курс психиатрии», которую он внимательно изучает, сопровождая чтение многочисленными пометами.

В книге Толстой находит «в высшей степени полезные сведения». Но одновременно выявляет положения, с которыми не может согласиться. Сергей Сергеевич Корсаков «был очень хороший ученый» <Корсаков умер в 1900 году>, но психиатрия – «наука такая шаткая». Толстой, в частности, не согласен со стремлением найти причину болезни в какого-либо рода «материальных изменениях» – видит ее «в нравственном состоянии человека».

Он дает свое понятие безумия: «Я не согласен с учеными в определении того, что такое душевная болезнь, безумие. По-моему, безумие – это невосприимчивость к чужим мыслям: безумный самоуверенно держится только своего, только того, что засело ему в голову. Моего он не поймет. Есть два рода людей. Один человек отличается восприимчивостью и чуткостью к чужим мыслям. Он находится в общении со всеми мудрецами мира – и древними, и теми, которые теперь живут. Он отовсюду собирает впечатления: от них, и из детства, и из того, что няня говорила… А другой человек знает только то, что его, что раз пришло ему на ум».

Толстого не устраивают также принятые классификации: «Представьте только, есть восемнадцать разных классификаций душевных болезней, и все они отвергают одна другую. А в каждой классификации свои отделы и разряды, которые тоже не сходятся»… Он полагает, что гораздо точнее классификация не нарочито ученая, не книжная, а принятая в больницах, которые он только что посетил. Такая классификация – и в том ее достоинство – равно относится к безумным, запертым в лечебницы, и к безумным, свободно действующим в мире, где мы живем, более того, решающим судьбы этого мира.

В статье «О безумии» он пишет:

«В сущности есть только одно ясное и понятное деление душевнобольных, то, по которому они <психштры> распределяют больных в больницах, и определяется то или другое обращение с ними. Деление это такое:

1. Беспокойные. (Прежде они назывались буйными.)

2. Полубеспокойные.

3. Спокойные и 4. Испытуемые.

И это самое деление вполне точно относится ко всему огромному количеству людей, одержимых безумием так называемой культуры нашего времени».

«Они разрывают меня на части»

Во второй половине лета 1910 года положение Толстого в доме, в семье становится нестерпимым.

22 июля он тайно, в лесу, неподалеку от Ясной Поляны подписывает завещание, согласно которому все им созданное, без исключения, после его смерти переходит в собственность дочери, Александры Львовны (а в случае ее смерти – Татьяны Львовны). Младшая дочь поддерживает отца в его планах, с матерью у нее отношения враждебные, и это очень тяготит Толстого.

Завещание, казалось бы, решает вопрос о будущем сочинений, но душевные страдания от этого не меньше. Его мучает, что документ подписан тайно, что бумага официальная,