Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский
Видя неминуемо приближающийся конец, Софья Андреевна, ссылаясь на желание сыновей, требует, чтобы в завещании Толстой вновь возвратил семье собственность на все сочинения.
«У Льва Николаевича кровь отхлынула от лица, он сгорбился, ноги подогнулись, – рассказывает очевидец.
– Соня!.. Ты хочешь отнять у меня последнюю честь! – проговорил он ослабевшим от волнения голосом».
В автобиографии «Моя жизнь» Софья Андреевна убежденно повторяет: «Ему хотелось сломить человечество, а он не мог сломить семьи. Да если бы меня убили тогда, чтоб я следовала идеям и учению мужа, я не сумела бы ни шагу сделать, чтоб переменить жизнь».
Двойная конституция
Природа не поскупилась, наделила Софью Андреевну многими и всевозможными способностями. Она свободно владеет пером – ее литературное и мемуарное наследие весьма обширно. Сызмала и до старости она живет музыкой, и как слушатель, и как исполнитель. Уже на склоне лет всерьез потянулась к живописи – успех и тут ей сопутствует. Она серьезный читатель, притом литературы не только художественной, но и научной. Любовь к литературе, музыке, пластическим искусствам, собственные «эстетические стремления» соединяются в Софье Андреевне с «живительной» будничной деятельностью, умением вертеться в «жизненной тормошне». И – что замечательно – как в ее духовной жизни, так и в этой «тормошне» повседневности равно и сильно являют себя природный ум Софьи Андреевны, образованность, обретенная не только стараниями родителей и педагогов, но и неизменной любознательностью, поразительное трудолюбие и деловитость («не люблю праздников с их безделием…»).
Долгие годы она – главная (и почти столь же долго – единственная) переписчица трудов мужа, не разгибая спины за маленьким письменным столом в углу яснополянской гостиной снова и снова переносит на бумагу сотни, тысячи страниц творений Льва Толстого. И так же неутомимо она – жена Льва Толстого, – передав ему очередную стопу подготовленных для новой правки рукописей, опять спешит шить мужу, детям блузы, рубашки, панталоны, штопать носки, стегать ею же изготовленные лоскутные одеяла. Она следит за кухней – в доме неизменно садится за стол много народу – семья, домашние, гости, а, после того, как Лев Николаевич отходит от хозяйства, перенимает у него и заботы о саде, скотном дворе, покосах, уборке. Она ближайший помощник Льва Толстого в его работе над «Азбукой», но рядом – свои дети, и, при всех гувернерах, гувернантках, наемных учителях, она, когда понадобилась, сама составляет учебник русской грамматики.
Но смолоду на Софью Андреевну находит душевное состояние, которое она определяет словом «заскучала» – ощущение разногласия жизни, которой она живет, и возможностей, которые она в себе находит, убеждение, что она способна не на то лишь, чтобы переписывать и шить, суетиться по хозяйству, беременеть, рожать, кормить детей, что главные, духовные, прежде всего художественные богатства ее натуры остаются невостребованными. С годами, с углублением семейного разлада, с расхождением между ею и Львом Николаевичем в понимании смысла и образа жизни, уровень самооценки все возрастает, мысль, что все свои способности она «задушила для него», что всю жизнь «отдала в жертву семье», не дает ей покоя. Трезвый ум пытается расставить все по местам («в этом и было мое призвание, моя судьба, мое назначение»), но не способен возобладать над эмоциями. Чем дальше, тем все больше проявляется в ней болезненная нервность, истеричность, агрессивность, стремление обличать, желание подчинить всех своей воле.
Нервность Софьи Андреевны являет себя в циклических, чаще всего осенних, недомоганиях: «всякую осень чувствую какое-то умирание». У нее грудь болит, не хватает дыхания, «точно навалили камень на грудь, и так давит день и ночь, просто сил нет». «Я когда-нибудь осенью или умру, или убьюсь. Это время периодического сумасшествия».
В письме к мужу она передает тоску, страх, охватившие ее в вагоне поезда по дороге из Ясной Поляны в Москву (дело происходит опять же осенью – конец сентября 1896-го):
«Когда вчера осталась одна в вагоне, я вдруг так затосковала, что хотела из Тулы опять вернуться в Ясную. Потом стало мне жутко, не людей, а себя. Показалось, что я тут, в купе, умру, что у меня голод сделался, а есть нечего, что я в темноте останусь, а зажечь нечего, что я упаду и убьюсь – дверь выхода так близко – и всякий вздор. Начала я читать свой глупый французский роман, стояла у открытого окна и озябла. Когда стало холодно и темно, я легла и стала вся дрожать и решила, что я простудилась и умру».
Приступ сродни толстовскому «арзамасскому ужасу», но у Льва Николаевича за «ужасом» следует открытие новых жизненных пространств, для Софьи Андреевны ее ужас – периодическое сумасшествие.
Подчас неуравновешенность Софьи Андреевны выказывается в энергичном «безумном» действии или в желании совершить его. Еще в первую пору семейной жизни, когда увидела в Ясной крестьянку Аксинью, прежнюю любовь Льва Николаевича, признается в дневнике: «Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности… И просто баба, толстая, белая, ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар – легко. Пока нет ребенка. И она тут, в нескольких шагах. Я просто как сумасшедшая». Тогда же ей снится сон: «Я откуда-то достала ее <Аксиньи> ребенка и стала рвать его на клочки. И ноги, голову – все оторвала, а сама в страшном бешенстве».
Почти полвека спустя, в 1909-м, Софья Андреевна находит давнюю (1889–1890 годов) повесть Толстого «Дьявол», в которой отразилась эта его любовь к крестьянке. И снова ее охватывает то же «страшное бешенство»: не в силах себя сдержать, она набрасывается с обвинениями на 8 1-летнего старика-мужа. «За завтраком Соня была ужасна, – пишет Толстой в дневнике. – Оказывается, она читала “Дьявол”, и в ней поднялись старые дрожжи, и мне было очень тяжело».
Маковицкий рассказывает об этом приступе подробнее: «Софья Андреевна сегодня охвачена злом: гневно, злобно упрекала Л.Н. за повесть, которую нашла в его столе и которую он и не помнил, что и когда ее писал. Кричала на Л.Н., что пишет «такие глупости» о женщинах, хотя в той повести как раз о женщинах особенно дурного нет – и о себе… Расстроила Л.Н. Кроме того, ходила к нему жаловаться целый день на народ, на баб, что носят траву через сад, топчут траву… И потому… запрещает им ходить через сад; потом из-за мужика, который спилил пять сухих лип и ободрал на лыко три молодые в гуще в овраге и т. д. и т. д. Взбудоражила весь дом, особенно Александру Львовну, своей злобой и лганьем».
