Александр Мартынов - «Охранка». Воспоминания руководителей охранных отделений. Том 1

Итальянская опера и своя, доморощенная, но блещущая талантами оперетка Лентовского с его знаменитостями: Зориной, Бельской, Родоном, Давыдовым и позднее Клементьевым — собирали полные залы…

Летом москвичи ехали в «подмосковные» дачи. С начала мая тянулись по улицам возы с домашним скарбом и городской мебелью; москвичи покидали свои квартиры до осени. В этих «подмосковных» бывал неизбежный «танцовальный круг» с весьма невзыскательной публикой и с совсем плохим оркестром, а то и просто «под рояль»; публика — молодёжь — танцует кадриль, мазурку и вальс, прямо на пятачке круга. Расходятся по домам засветло.

Было тихо: грабежей что-то не было слышно. Если и случалось, то почему-то говорили: «Здесь пошаливают!»

В нашей семье почти не было военных; мой двоюродный брат Леонтьев был отдан в кадетский корпус в Петербурге; не знаю, подействовал ли этот пример, но моего старшего брата вслед за этим «определили» в 3-й московский кадетский корпус, который оставался тогда последним «приходящим» корпусом; живущих в нём кадет не было вовсе. Это отдавало духом ушедших в прошлое военных гимназий.

Вслед за братом и меня отдали в тот же корпус. Я скоро догнал брата, а он, хотя и очень способный, но предельно ленивый, «подождал» меня, и мы окончили кадетский корпус одновременно.

С пятого класса я начал усиленно читать; дома поощряли чтение, театр и искусство вообще.

Главными моими увлечениями были чтение и рисование. Я поглощал неимоверное количество книг и много бумаги отдавал рисованию. Одно время стал подумывать о поступлении в Академию художеств, но убоялся (и справедливо!), что у меня нет подлинного дарования. Любовь и склонность к «изящным искусствам» у меня осталась навсегда, и когда в Москве 1917 года моя казённая квартира подверглась разгрому толпы, а затем была осмотрена какой-то скороспелой комиссией, то в одной из московских газет появился фельетон «Эстет», автором которого был небезызвестный литератор Осоргин, посвятивший его мне и, как ему казалось, ядовито высмеивавший две столь начальственные склонности: политический розыск и изящные искусства. Не знаю, было ли известно Осоргину или нет, что только благодаря моей благожелательной резолюции Осоргину разрешено было возвратиться в Россию из состояния подневольной эмиграции за границей. Дело происходило так: Осоргин проживал на положении политического эмигранта, кажется, в Италии, и, насколько я помню, не то в 1913-м, не то в 1914 году подал на Высочайшее имя смиреннейшее прощение, изложенное в удивившем меня тогда «униженном» тоне, о разрешении ему вернуться на родину. Прошение это поступило в порядке переписки на рассмотрение московского градоначальника, а последний передал его мне на заключение. Отлично понимая безвредность Осоргина, я составил благоприятную справку, и Осоргин возвратился в Москву. Должен сказать, что характер изложения осоргинской просьбы на Высочайшее имя — есть одно из его лучших литературных произведений!..

«Бесы» Достоевского и Лесков твёрдо определили моё тяготение к государственности, порядку и отвращение к нашей всё отрицавшей интеллигенции. Это настроение кристаллизовалось во мне с годами, и переход со службы в строю в Отдельный корпус жандармов не вызывал во мне каких-либо сомнений…

В кабинете моего помощника были собраны для представления мне офицеры, как состоящие в штате чинов отделения, так и прикомандированные к нему. В числе последних находился бывший начальник Витебского губернского жандармского управления полковник В.М. Ламзин, отчисленный от должности, по-видимому, «по несоответствию». Это был уже пожилой полковник, надеявшийся на восстановление своё в должности начальника какого-либо другого жандармского управления и так и не дождавшийся этого, а уволенный в отставку года через три после моего вступления в должность. Ушёл он с чином генерал-майора в отставке.

Остальные офицерские чины были преимущественно обер-офицеры. Среди них оказался ротмистр Якубов, с которым меня связывала юнкерская скамья в Александровском военном училище, но ротмистр тогда был на старшем курсе и взводным унтер-офицером, а я на младшем курсе и у него во взводе… Теперь роли переменились.

Из всех представлявшихся мне офицеров я знал только двух: моего помощника, мрачного по характеру и молчаливого ротмистра Турчанинова, и вот этого Якубова.

Расспросив каждого офицера об его прежней службе и о той отрасли дела, которая ему поручена в отделении, я обратился к ним с небольшой речью, в которой, как обычно в таких случаях, призывал к содействию мне в предстоящей работе, причём особенно отметил два фактора в наших будущих взаимоотношениях: я указал на то, что, давно считая Московское охранное отделение образцом среди розыскных учреждений, я намерен все силы употребить на то, чтобы эту репутацию отделения поддержать на должной высоте, и мне нужны знающие и интересующиеся розыском помощники; только такие именно офицеры смогут рассчитывать на дальнейшее продвижение, подтвердил я и как на второй фактор указал на то, что в моём лице они видят достаточно опытного розыскного деятеля, у которого они могут получать все нужные им разъяснения и указания.

Таким образом, внешнее, спешное ознакомление моё с моими подчинёнными произошло. Мне предстояло распределить время на служебные и различные официальные представления и визиты, на ознакомление с секретными сотрудниками, на очередные переписки и наиболее срочные и важные «дела» в отделении и на рассмотрение всего, связанного с ожидавшимся Высочайшим приездом.

Немедленно же началась моя страда. Для удобства и чтобы быть всегда на месте, я, в ожидании отъезда Заварзина, расположился «лагерем» в одной из комнат отделения. Мой предшественник не предложил мне разместиться в одной из восьми комнат моей будущей квартиры, хотя вся его семья состояла из двух лиц: супруги и его самого. Когда делопроизводитель отделения Сергей Константинович Загоровский по моей просьбе составил список лиц, которым мне надлежало, по его мнению, нанести официальные визиты, я просто пришёл в смятение. Если бы этому делу я уделил хоть часа два ежедневно, всё равно я смог бы окончить эти визиты, пожалуй, только к Рождеству! Я благоразумно сократил их наполовину, а потом ещё наполовину.

Немедленно по приезде в Москву я отправился к своему прямому и непосредственному начальнику, градоначальнику генерал-майору Адрианову, с которым мимолётно виделся в кабинете директора Департамента полиции.

В прошлом военный юрист, выдвинувшийся своею непреклонностью в приговорах по беспорядкам в среде нижних чинов в беспокойные 1905–1906 годы, Адрианов почему-то и кому-то показался способным так же непреклонно и твёрдо охранять порядок в Москве. Я застал его уже в качестве «опытного» администратора. При ближайшем знакомстве оказалось, что Адрианов прежде всего человек, не имеющий необходимых влиятельных и светских связей. Это был для высших кругов человек не свой. Ему надо было быть всегда начеку, держать нос по ветру, угадывать настроение, нравиться всем и заискивать у всех. Положиться на такого человека любому из его подчинённых было нельзя. Чувствовалось, что он предаст любого, если это понадобится в чьих-либо интересах. По натуре своей это был человек кабинетной складки. Толпы он не любил. По характеру сухой, малоприветливый, хотя и представительной наружности, у него не было интереса к делу. Поддержание «на улицах» порядка он предоставил своему помощнику, полковнику Модлю, который скоро приспособился к этой работе, и не будь он столь порывист и неуравновешен, он был бы вполне на месте. Административная часть градоначальства находилась в руках помощника по гражданской части, бывшего товарища прокурора Петербургского окружного суда Карла Карловича Заккиты. Это был мой старый знакомый по Петербургскому губернскому жандармскому управлению, где он наблюдал за производством жандармских дознаний.