Ральф Ингерсолл - Совершенно секретно

Мысли каждого из нас были настолько сосредоточены на разгроме противника, что нам казалось, будто никакой другой жизни нет и быть не может. Кроме того, в войне, которая ведется из штаба, всегда есть что-то нереальное. Мы то и дело выезжали на фронт, военные действия часто подходили к нам вплотную, и все же такая война скорее смахивала на умственную игру, ведущуюся против немецкого генерального штаба. В обстановке штабной работы невольно начинаешь ощущать штаб противника — его людей, их мысли, их реакцию на события. Точно так же и наш солдат в индивидуальном окопчике ощущает фрица, лежащего напротив него на передовой, и даже бывает связан с ним неким чувством взаимной заинтересованности. Мой непосредственный начальник и я старались как можно чаще выезжать на передовые позиции, чтобы иметь ясное представление о местности, о влиянии погоды на операции и о многих других факторах, с которыми приходится считаться войскам. Другие офицеры сектора планирования осуждали нас за это. Им казалось, что такой «однобокий» подход к делу может повлиять на правильность общего суждения. Это, видите ли, вызывает эмоции, без которых лучше обойтись, когда разыгрываешь партию на шахматной доске войны.

В самом начале вторжения, когда я вернулся в штаб, понюхав пороха на передовой, физическая реальность войны была для меня вещью вполне ощутимой. Но к тому времени, когда мы форсировали Рейн, моя окопная жизнь осталась давно позади, и я при всем желании не мог вызвать в себе чувство непосредственной близости войны, не мог вспомнить, что она тогда для меня значила. Это исчезло без следа, и мое участие в войне все больше и больше принимало форму соревнования с противником по части хитрости и сметки. И когда это соревнование было выиграно, я вышел из штаба, огляделся по сторонам и, помню, ощутил нечто вроде шока — настоящего шока при мысли о том, что мир существует по-прежнему и в нем обитают люди, которые страдали и радовались, голодали, ели, — люди, которые делали настоящее дело, а не жили наедине с картой, испещренной красными и синими значками.

У солдата, вылезшего из своего окопчика после конца войны, ощущения были, вероятно, прямо противоположные. Война поколебала его мир с физической стороны, и, выйдя из своего окопа, он с удивлением прочел в газетах, что во всей этой заварухе действительно был какой-то смысл, что она велась по какому-то плану, ставила перед собой какие-то цели.

Мы, штабисты, долгие месяцы жили в интеллектуальном мире, обратив все свои помыслы на интеллектуальную сторону войны. Мы (это, конечно, преувеличение, но в основе своей оно не грешит против истины) — мы забыли о ее человеческой стороне.

Но человека, не расстававшегося с картой, и человека, который ползком пробирался по полю боя с винтовкой в руках, роднит одна общая черта: сознание их обоих так долго концентрировалось на непосредственно стоявших перед ними задачах, что под конец они утеряли представление о войне в целом, о той Большой Войне, которая была шире их театра операций и являлась ни чем иным, как борьбой не на жизнь, а на смерть между двумя мирами. И когда к концу ее мы оторвались от карт и включились в эту общую борьбу, тут-то и наступил шок.

После форсирования Рейна штаб "Орла оперативного" обосновался в Висбадене, чуть севернее Франкфурта, а потом переехал в Бад-Вильдунген, в нескольких часах езды на восток от Висбадена. Вот там и пришла минута, когда наша работа по составлению планов кончилась и мы подняли глаза от карты и вышли на весеннее солнышко поглазеть, что делается на белом свете. Наш штаб находился в самом сердце Германии, и мне страшно захотелось посмотреть, какая она, эта страна. Еще задолго до войны Германия занимала наше воображение — мы изучали ее, она вызывала в нас сначала беспокойство, потом возмущение, но и то и другое носило чисто академический характер, так как бывать в Германии нам не приходилось, а сведения о ней получались из вторых рук. Что же в этом государстве такого, что грозило цивилизации и заставило нас придти сюда?

Выйдя из обособленного от всего мира картографического отдела штаба, я столкнулся в лоб с живой действительностью, с ответами на вопрос, почему мы воевали с Германией и из-за чего все это началось, — и это было для меня величайшим откровением, пожалуй, самым большим откровением за годы войны.

Концлагерь надо увидеть собственными глазами, непосредственного знакомства с ним ничто не заменит. Вам может казаться, что у вас есть свое определенное отношение к философии фашизма или к нацистской партии, развратившей немецкий народ, но до тех пор, пока вы не увидите концлагеря, вы будете осуждать все это только умом или сердцем, а не всем своим существом. Повидать то место, где был концлагерь, недостаточно; недостаточно посетить и уже прибранный участок, после того как там сожгли все бараки и весь хлам, и смрад уже отнесло ветром. Даже если вам попадутся на глаза трупы — этого мало. Надо попасть в действующий концлагерь, где над людьми еще тяготеет его власть. После того как охрана убегает и ворота открываются настежь, дух системы, создавшей такой лагерь, продолжает некоторое время носиться над ним, словно смрад; потом он тоже исчезает, а вместе с ним в какой-то мере исчезает и значение всего этого.

Охрана концлагеря в Ландсберге убежала только за день до моего приезда туда. Наши солдаты позволили заключенным избить до смерти одного — двух задержавшихся, но остальные ушли живыми.

В Ландсберге было несколько лагерей. Каждый из них представлял собой квадратный участок размером примерно с городской квартал, огороженный колючей проволокой и двумя рядами медного провода на мощных изоляторах. Медные провода были под высоким напряжением. Эти людские загоны стояли посреди зеленых лугов, а позади них виднелся чудесный сосновый бор. Неподалеку начинались живописные городские предместья. В нескольких шагах от изгороди шло шоссе, а один из лагерных блоков стоял у перекрестка, за которым тянулось железнодорожное полотно. Здесь не было ни заборов, ни вышек с вооруженными часовыми, ни пулеметов. Если б вы увидели хотя бы труп здешнего заключенного, вам сразу стало бы ясно, что такие меры предосторожности в ландсбергских лагерях были совершенно излишни. Люди, уцелевшие здесь, не смогли бы столкнуть с места пятилетнего ребенка.

На огороженном пространстве каждого блока было по одному строению, возвышавшемуся над землей. В нем помещалась кухня. Заключенные жили и умирали тут же неподалеку, в канавах или траншеях, крытых двускатной крышей футов пятидесяти — шестидесяти в длину. Траншея соответствовала длине крыши. Все это в целом представляло собой темный коридор, в котором человек среднего роста мог стоять, пригнувшись. Земля под скатами крыши по обе стороны траншеи была устлана грязной соломой. Здесь помещалось, вероятно, не меньше ста человек. Между этими местами для спанья шла траншея в три-четыре фута шириной. Вот и все "жилое помещение" для заключенных — и мужчин и женщин. Сидя на соломе, они могли спускать ноги в траншею.