Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«Набокова я помню лет пятнадцать. Талантов больших в нем не было; это был типичный первый ученик. Все он делал на пятерку. Его книжка „В Англии“ заурядна, сера, неумна, похожа на классное сочинение. Поразительно мало заметил он в Англии, поразительно мертво написал он об этом. И было в нем самодовольство первого ученика. Помню, в Лондоне он сказал на одном обеде (на обеде писателей) речь о положении дел в России и в весьма умеренных выражениях высказал радость по поводу того, что государь посетил парламент. Тогда это было кстати, хорошо рассчитано на газетную (небольшую) сенсацию. Эта удача очень окрылила его. Помню, на радостях, он пригласил меня пойти с ним в театр и потом за ужином все время – десятки раз – возвращался к своей речи. Его дом в Питере на Морской, где я был раза два – был какой-то цитаделью эгоизма: три этажа, множество комнат, а живет только одна семья! Его статьи (напр., о Диккенсе) есть в сущности сантиментальные и бездушные компиляции. Первое слово, которое возникало у всех при упоминании о Набокове: да, это барин.

У нас в редакции „Речь“ всех волновало то, что он приезжал в автомобиле, что у него есть повар, что у него абонемент в оперу и т. д. (Гессен забавно тянулся за ним: тоже ходил в балет, сидел в опере с партитурой в руках и т. д.) Его костюмы, его галстухи были предметом подражания и зависти. Держался он с репортерами учтиво, но очень холодно. Со мною одно время сошелся: я был в дружбе с его братом Набоковым Константином, кроме того, его занимало, что я, как критик, думаю о его сыне-поэте. Я был у него раза два или три – мне очень не понравилось: чопорно и не по-русски. Была такая площадка на его парадной лестнице, до которой он провожал посетителей, которые мелочь. Это очень обижало обидчивых.

Но все же было в нем что-то хорошее. Раньше всего голос. Задушевный, проникновенный, Бог знает откуда. Помню, мы ехали с ним в Ньюкасле в сырую ночь на верхушке омнибуса. Туман был изумительно густой. Как будто мы были на дне океана. Тогда из боязни цеппелинов огней не полагалось. Люди шагали вокруг в абсолютной темноте. Набоков сидел рядом и говорил – таким волнующим голосом, как поэт. Говорил банальности – но выходило поэтически. По заграничному обычаю он называл меня просто Чуковский, я его просто Набоков, и в этом была какая-то прелесть. Литературу он знал назубок, особенно иностранную; в газете „Речь“ так были уверены в его всезнайстве, что обращались к нему за справками (особенно Азов): откуда эта цитата? в каком веке жил такой-то германский поэт? И Набоков отвечал. Но знания его были – тривиальные. Сведения, а не знания. Он знал все, что полагается знать образованному человеку, не другое что-нибудь, а только это. Еще мила была в нем нежная любовь к Короленко, симпатиями которого он весьма дорожил. Его участие в деле Бейлиса также нельзя не счесть большой душевной (не общественной) заслугой. И была в нем еще какая-то четкость, чистота, – как в его почерке: неумном, но решительном, ровном, крупном, прямом. Он был чистый человек, добросовестный; жена обожала его чрезмерно, до страсти, при всех. Помогал он (денежно), должно быть, многим, но при этом четко и явственно записывал (должно быть) в свою книжку, тоже чистую и аккуратную.

…Кстати: я вспомнил сейчас, что в 1916 году, после тех приветствий, которыми встретила нас лондонская публика, он однажды сказал:

– О, какими лгунишками мы должны себя чувствовать. Мы улыбаемся, как будто ничего не случилось, а на самом деле…

– А на самом деле – что?

– А на самом деле в армии развал; катастрофа неминуема, мы ждем ее со дня на день…

Это он говорил ровно за год до революции, и я часто потом вспоминал его слова.

Поразительные слова – пророческие – записаны о нем у меня в Чукоккале:

Почтит героя рамкой чернойИ типографскою слезойП. Милюков огнеупорный,И будет Гессен сиротой.

Милюков оказался воистину огнеупорным – fire proof. Это сочинено Немировичем еще в 1916 году» (К. Чуковский. Из дневника. 29 марта 1922).

НАГРОДСКАЯ (урожд. Головачева, в первом браке Тангиева) Евдокия Аполлоновна

Писательница, поэтесса, хозяйка литературного салона. Публикации в журналах «Свет», «Живописное обозрение», «Север», «Сын Отечества» и др. Романы «Гнев Диониса» (СПб., 1910), «У бронзовой двери» (СПб., 1913), «Борьба микробов» (СПб., 1913), «Белая колоннада» (Пг., 1914), «Злые духи» (Пг., 1915), «Правда о семье моей жены» (Берлин, 1922), «Записки Романа Васильева» (Париж, 1922), «Река времен» (кн. 1–3, Берлин, 1924–1926). Сборники рассказов «Аня. Чистая любовь. Он. За самоваром» (СПб., 1911), «День и ночь. Смешная история. Волшебный сад. Кошмар» (СПб., 1913), «Сны. Сандрильона. Мальчик из цирка. Романтическое приключение. Невеста Анатоля. Клуб настоящих» (Пг., 1917). Сборник «Стихи» (СПб., 1911). Дочь А. Я. Панаевой. Была дружна с М. Кузминым. Масонка. Мастер ложи «Аврора». С 1918 – за границей.

«Евд. Ап. Нагродская выдавала себя за розенкрейцершу, говорила, что ездила на их съезд в Париже, что чуть-чуть не ей поручено родить нового Мессию и т. п. При ее таланте бульварной романистки все выходило довольно складно, но ужасно мусорно. Любила прибегать к сильным средствам, вроде электрической лампочки на бюсте, причем она говорила, что это сердце у нее светится. „Нету сладу…“ „Постойте, я укрощу его, неудобно выходить к людям“. Постоит с минутку, закрыв бюст руками, повернет кнопку, сердце и перестанет светить. Но было уютно, как на елке. Писала под диктовку в трансе разные сплетнические сообщения, какие ей были нужны. Якобы от какого-то духа…Это было совсем в другом роде, чем Минцлова, какой-то Амфитеатров из Апраксина, но какая-то базарная хватка тут была. Она бы отлично спелась с Распутиным. Так, даже в своей области они были невежественны и безграмотны. Минцлова, тоже бестолковая и не очень-то ученая, показалась бы английским профессором по сравнению с нею» (М. Кузмин. Дневник 1934 г. Запись от 29 сентября).

«X. была известной романисткой. На высокое искусство она не претендовала. Писала бойко и отнюдь не бездарно, во всяком случае головой выше так называемой „средней литературы“ из толстых журналов, куда ее не пускали. Впрочем, она этого и не добивалась: „У меня свой читатель“.

„Свой читатель“ действительно был – книги X. расходились десятками тысяч экземпляров.

X. было лет под сорок. Наружностью и характером – русская барыня – помещица средней руки, болтушка и хохотушка, умеющая „простить и оборвать“, веселая и гостеприимная. Конечно, она была знаменитой писательницей, и у нее должны были быть „запросы“. Она даже жаловалась в стихах: