Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

…Рискуя показаться навязчивым, я все же не мог преодолеть желания хоть в щелочку заглянуть в „почти нечеловеческую тайну“, которая всегда трепетно волновала, и нет-нет закидывал Сирину вопросы о процессе творчества…Ответы Сирина доставляли радостное удовлетворение, укрепляя все прочнее слагавшееся о нем суждение как о явлении гения. Яимею в виду определение Шеллинга, которое кажется мне глубоко обдуманным и правильным: гениальный человек тот, который творит с необходимостью природы. А ответ Сирина был приблизительно таков: когда вдруг является идея романа, я сразу держу его в голове во всех частностях и подробностях.

…Ремесленную часть творческой работы Сирин совершает с исключительною тщательностью, обычно лежа на диване и приспособив согнутые в коленях ноги в качестве пюпитра. Неизменным товарищем тут же находится словарь Даля, который от доски до доски он перечитал 4–5 раз и к которому то и дело обращается во время писания и в поисках и проверках наиболее точного слова и выражения.

…В связи с ответственной кропотливостью сиринской работы стоит другая поразившая меня особенность его: однажды, сидя за чаем, он стал бросать в сына моего, своего большого друга, крошки кекса. Я в то время перечитывал его „Подвиг“, написанный несколько лет назад, и произнес вслух понравившуюся мне фразу, опустив имена: „…все щелкал исподтишка в… изюминками, заимствованными у кекса“. – „Да, живо отозвался Сирин, это Вадим швыряет в Дарвина, когда Соня приехала в Кембридж“. Я изумился и уже для проверки спросил: „А это откуда – на щеке под самым глазом была блудная ресничка?“ – „Ну, еще бы. Это Мартын заметил у Сони, когда она нагнулась над телефонным фолиантом“. – „Но почему Вы эти фразы так отчетливо запомнили?“ – „Не эти фразы я запомнил, а могу и сейчас продиктовать почти все мои романы от «а» до «зет»“. Этот ненормальный диапазон памяти представляется мне волнующе непостижимым, мы только и можем сказать, что это явление исключительное, что он избранник Божий» (И. Гессен. Годы изгнания: Жизненный отчет).

НАБОКОВ Владимир Дмитриевич

Юрист, публицист, общественный деятель, один из лидеров партии кадетов. Депутат 1-й Государственной думы. В 1917 управляющий делами Временного правительства. С ноября 1918 министр юстиции Крымского краевого правительства, с апреля 1919 в эмиграции. Погиб, заслоняя собой П. Н. Милюкова в момент покушения на него. Публикации в журналах «Вестник права», «Образование» и др. Редактор-издатель «Вестника партии народной свободы», газеты «Речь». Книги «Элементарный учебник особенной части русского уголовного права» (СПб., 1903), «Сборник статей по уголовному праву» (СПб., 1904), «Систематический сборник постановлений съездов русских исправительных заведений для малолетних» (СПб., 1904) и др. Отец В. Набокова.

«Набоков был сын министра юстиции, любимца Александра II. Он вырос в придворной среде, по вкусам и привычкам был светский человек. По Таврическому дворцу [в Санкт-Петербурге, в котором проходили заседания Государственной думы. – Сост.] он скользил танцующей походкой, как прежде по бальным залам, где не раз искусно дирижировал котильоном. Но все эти мелькающие подробности своей блестящей жизни он рано перерос. У него был слишком деятельный ум, чтобы долго удовлетворяться бальными успехами. В нем, как и во многих тогдашних просвещенных русских людях, загорелась политическая совесть. Он стал выдающимся правоведом, профессором, одним из виднейших деятелей Освободительного Движения.

…Некоторые фразы Набокова запоминались, повторялись. Большой успех имела его длинная речь по поводу адреса, где он подробно развил идею, очень дорогую кадетам, но совершенно неприемлемую для правительства, об ответственности министров перед Государственной Думой. Эту речь Набоков закончил словами, которые и теперь иногда повторяются людьми, не забывшими думский период русской истории:

– Власть исполнительная да подчинится власти законодательной.

Бросив этот вызов, Набоков под гром аплодисментов, легко, несмотря на некоторую раннюю грузность, сбежал по ступенькам думской трибуны, украдкой посылая очаровательные улыбки наверх, на галерею, где среди публики бывало немало хорошеньких женщин. Набоков был искренний конституционалист, горячий сторонник правового строя. Он был счастлив, что наконец мог в высоком собрании, открыто во всей полноте высказывать свои политические воззрения. Все же и одобрение красивых женщин его немало тешило.

…Среди разных думских зрелищ одним из развлечений были набоковские галстуки. Набоков почти каждый день появлялся в новом костюме и каждый день в новом галстуке, еще более изысканном, чем галстук предыдущего дня» (А. Тыркова-Вильямс. То, чего больше не будет).

«Я много раз имел высокую честь видеть Набокова, но почти что не помню его без смокинга. Лицо у него было румяное, толстое, немножко туповатое. Что-то телячье проглядывало в его глазах. Считался он в то время блестящим оратором и тонким юристом, но я его много раз слышал в Думе, и мне казалось, что его речи не так уж блестящи, по крайней мере, по форме. О темпераменте и говорить нечего. В граммофоне больше темперамента. Его речи напоминали проповеди католических епископов. Каждый жест у него был рассчитан. Изучен, вероятно, перед зеркалом. Каждое повышение или понижение голоса было как бы предвиденное. Все „повышения“ и „понижения“ были на заранее подготовленных местах.

Его статьи не отличались ни большим умом, ни даже крошечным талантиком. Писал он их деревянно. Читались они с трудом. Однако Набоков был в „Речи“ большая фигура.

…Редко, очень редко, Набоков давал обед для друзей. Приглашались только виднейшие сотрудники „Речи“. Обеды были тонкие, придворные. Повар Набокова славился во всем Петербурге. Не хочу быть неточным в важных исторических фактах, поэтому считаю нужным заявить: за ниже сообщенное не ручаюсь. Ходили слухи, что Набоков отбил повара у старой государыни. Повторяю: не ручаюсь за это. Однако за то, что повар Набокова был одним из лучших в столице, я ручаюсь вполне» (Старый Журналист. Литературный путь дореволюционного журналиста).

«Набокова я помню лет пятнадцать. Талантов больших в нем не было; это был типичный первый ученик. Все он делал на пятерку. Его книжка „В Англии“ заурядна, сера, неумна, похожа на классное сочинение. Поразительно мало заметил он в Англии, поразительно мертво написал он об этом. И было в нем самодовольство первого ученика. Помню, в Лондоне он сказал на одном обеде (на обеде писателей) речь о положении дел в России и в весьма умеренных выражениях высказал радость по поводу того, что государь посетил парламент. Тогда это было кстати, хорошо рассчитано на газетную (небольшую) сенсацию. Эта удача очень окрылила его. Помню, на радостях, он пригласил меня пойти с ним в театр и потом за ужином все время – десятки раз – возвращался к своей речи. Его дом в Питере на Морской, где я был раза два – был какой-то цитаделью эгоизма: три этажа, множество комнат, а живет только одна семья! Его статьи (напр., о Диккенсе) есть в сущности сантиментальные и бездушные компиляции. Первое слово, которое возникало у всех при упоминании о Набокове: да, это барин.