Валерий Григорьев - Обречены на подвиг. Книга первая

Самолет, получив громадный прирост тяги, срывается в бешеном ускорении и мчится в сплошное молоко тумана. Бросаю мимолетный взгляд в кабину, контролирую выпуск закрылков и нормальный розжиг форсажа. Переношу взор вперед и все внимание уделяю выдерживанию направления по столь небольшому пунктиру, который через мгновение сливается в сплошную короткую, как стрела, линию. Все мыслительные процессы ускоряются в десятки, сотни, тысячи раз, и те решения и действия, к которым даже не готовился, приходят молниеносно. Никто никогда меня не учил взлетать в сплошном тумане, да и потребности в этом до сей поры не было. Но глаза смотрят, а руки и ноги действуют, как будто я всю жизнь только этим и занимался. Нос самолета, как обычно на скорости двести километров в час, специально не поднимаю, чтобы держать в поле зрения тонкую и короткую стрелку осевой линии. Поднимать нос раньше времени не самоубийство, но близко к тому – «вслепую» с поднятым носом направление разбега не выдержать: это все равно, что ходить по канату над пропастью с завязанными глазами. Пока самолет оторвется от земли, можно сойти с полосы, а на такой скорости по кочкам далеко не уедешь. Но тянуть с задиранием носа долго тоже нельзя: прозеваешь максимальную скорость, которую могут выдержать пневматики, и – пиши, пропало, разлетятся колеса по серой бетонке до того, как самолет от нее оторвется, и будет он полыхать синим пламенем, пока не сгорит дотла.

Бросаю взгляд на прибор скорости – триста пятьдесят километров в час. Отлично! «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» – довольный сам собой, беру ручку на себя. Нос самолета задирается в белом молоке. Взгляд в кабину на авиагоризонт – угол тангажа одиннадцать градусов. И тут же своею задней точкой чувствую, что связь самолета с твердью оборвалась. Все внимание приборам – выдержать заданный угол тангажа без крена. Почти тридцать тонн тяги уносят меня от земли, поднимая на безопасный для жизни уровень. На высоте пятьдесят метров на мгновенье ослепляет яркий солнечный свет, и я понимаю, что самолет вырвался из туманного плена. Оставляя внизу его белое покрывало, энергично набираю высоту, не забывая убирать шасси и закрылки. Отключаю форсажи, разворачиваюсь на заданный курс и, переведя дух, докладываю:

– Форсажи отключил, отошел с курсом сто десять градусов!

– Вас понял! Счастливого полета! – перевел дух и руководитель полетов.

Спустя некоторое время влезаю в сплошную дождевую облачность и лечу в ней до самой Насосной. По пути успеваю подумать, что две бутылки сухого вина никак не сказались на моем состоянии.

– Но ведь Жуков-то унюхает! К моменту посадки как раз и появятся признаки легкого перегара, – досадую я.

Насосная встретила, как и обещал командир, моросящим дождем, низкой облачностью и плохой видимостью. Захожу как по линейке, не давая самолету ни на волос отклониться от посадочного курса. На высоте двести метров вываливаюсь под облака и в сером мареве дождя вижу прямо перед собой бетонку, обрамленную посадочными огнями.

– Полосу вижу, шасси, закрылки полностью! – докладываю руководителю полетов.

– Посадку разрешаю! – узнаю знакомый голос командира.

– Понял! Разрешили! – бодро докладываю, все-таки польщенный тем, что меня принимает сам Жуков.

Прикладываю все свое мастерство и мягко приземляюсь точно напротив СКП.

– Молодец! – расщедрился скупой на похвалу командир.

К моменту заруливания на ЦЗ он уже ждет меня у своего УАЗика.

Стараясь не дышать в его сторону, докладываю:

– Товарищ полковник! Задание выполнено без замечаний!

– Давай в машину! – протягивает мне руку командир.

По пути в гарнизон Жуков рассказал, что Кормишин пропал с шестнадцатью секретными документами, и что весь округ вторую неделю стоит на ушах.

Возвращение блудного штурмана

Старший штурман нашелся после Нового года. Оказывается, в Тбилиси по пути в штаб округа он упал с эскалатора в метро и потерял сознание. Сердобольные люди доставили не совсем трезвого майора в гражданскую больницу, где ему поставили диагноз: сотрясение мозга. Гена воспользовался случаем и устроил себе месячный отдых – благо, проблем с чачей и вином в палате не было. За приятным времяпрепровождением он забыл поставить в известность командира полка и командование округа, «сверхсекретный» портфель благополучно дожидался своей участи в больничной камере хранения. Неизвестно, сколько бы продолжался для Гены этот профилакторий, но персонал больницы настучал главврачу на беспробудно пьянствующего майора, и тот позвонил военному коменданту, чтобы его побыстрее перевели в госпиталь. В комендатуре напротив фамилии Кормишин была «расстрельная метка», и через полчаса его вместе с портфелем везли к самому главному контрразведчику округа. Генерал через гражданских чекистов уже выяснил, кто имел допуск к кирзовому портфелю. Брезгливо посмотрев на опухшую от беспрерывных возлияний физиономию майора, он только и сказал:

– Пшел вон!

Слава Богу, год был не тридцать седьмой, и Гену в измене Родины не обвинили.

На следующий день он предстал перед командиром полка Жуковым. Анатолий Олегович, всегда выдержанный – в его лексиконе, повторяю, самым страшным ругательством-то было слово «пехота», – на сей раз, молча, при всем честном народе, врезал однокашнику по училищу в челюсть и так же, ни слова не говоря, перешагнул через безжизненное тело вырубленного им старшего штурмана.

Гена, переживший за столь короткий промежуток времени два сотрясения мозга, пить, однако, не бросил и еще через месяц по единогласному решению коммунистов управления полка был исключен из партии и представлен к увольнению из Вооруженных сил.

Жукова за неуставные взаимоотношения никто из пилотов не осудил и, самое странное, никто не заложил. А может быть, и заложил, но в верхней инстанции решили, что это для Кормишина была справедливая мера. Командир никогда не был сволочью и, чтобы Гена не уволился с «волчьим билетом», дал ему возможность списаться по состоянию здоровья.

Так мы лишились старшего штурмана полка, от которого было на порядок больше вреда, чем пользы.

Третья эскадрилья

Переучиваем лейтенантов

После дебюта по обучению летного состава меня переводят в третью эскадрилью заместителем. Командир эскадрильи – мой однокашник по училищу Коля Колпаков.

Коля перевелся в наш полк из Кюрдамира. Он успел к тому времени выйти победителем из аварийной ситуации на Су-15: посадил самолет с загоревшимся двигателем, за что получил орден Красной Звезды.