Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Это ее вздорное упрямство, бесшабашное отношение ко всему до того чужды моим собственным представлениям о работе, о необходимости неустанно добиваться повышения своего профессионального уровня, что мне как-то страшно становится от ее невыносимой самоуверенности. Поначалу она пела хорошо, но постепенно я узнала, что в ее репертуаре — считанные романсы и песни, что на всех концертах она поет одно и то же.
Кончилось все это тем, что Ната попала под сокращение в филармонии. Месяца два не работала, а потом ее взяли в Казконцерт, и стала она петь исключительно на выездных концертах.
Вскоре после этого Ната нашла маленькую комнату в самом центре города и ушла от меня.
С Зингером мы постепенно становимся хорошими друзьями. Он изредка заходит ко мне в мою комнатку побеседовать. Я всегда рада ему — интересный, талантливый, бесхитростный, в чем-то даже простодушный человек. Не раз Евсей Михайлович слышал от меня сетования на то, что я недостаточно для своей работы продвинута в пианизме. И теперь, искренне сочувствуя моему горю, захотел помочь хоть чем-нибудь: предложил заниматься с ним по фортепьяно. С радостью, но и со страхом согласилась я на его предложение. Как-то стыдно стать ученицей его, ведь я на полтора года старше,— да и вообще — такой великолепный пианист, он, наверное, и не представляет, насколько плохо я играю.
Начали заниматься, и все оказалось не так страшно, как я себе рисовала. Хожу к нему два раза в неделю домой. Занимается он со мной много, серьезно, интересно. И я быстро шагаю вперед. Как-то сыграла заданную мне прелюдию и фугу Баха, а когда закончила, мой учитель произнес одно только слово: «Великолепно!» — в начале наших занятий я таких слов от него не слыхала.
Мою глубокую благодарность Зингеру не выразишь словами. Это мое продвижение в пианизме — моя первая, ясно ощутимая радость после двух лет сплошного душевного мрака.
Анна Дмитриевна приглашает меня к себе на каждое воскресенье. Хорошо у нее, греет сердце ее мудрая дружба. То в гамак уложит, а сама сядет подле, то — в холодную пору — предложит лечь в комнате рядышком на широченную тахту. Обзавелась телевизором (это было тогда редкостью) и «угощает» меня им в воскресные вечера. О чем только мы не говорим! Большая это радость.
Только вот здоровье мое подводит все больше. Снова уложили в больницу с сердечной недостаточностью. Анна Дмитриевна приходит ко мне чуть ли не каждый день, а потом, когда я уже дома, сама над собой посмеиваясь, рассказывает, как горько плакала в коридоре, увидев меня с синими губами и подбородком, как будто вымазанную чернилами.
А все же в консерватории, кроме основной работы, я увлекаюсь общественной. Агитатор, секретарь участковой избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет. И наконец, парткомитет выдвигает меня в руководители агитколлектива консерватории. Еще и стенгазету дирижерско-хорового отделения редактирую.
И всем этим защищаюсь от своего горя.
Часть четвертая СНОВА КИЕВ
Глава I . ПОЕЗДКА В КИЕВ
Подошел второй после смерти Лени летний отпуск, и решила я съездить в Киев. Впервые с тех пор, как была увезена оттуда в сорок первом. Моя подруга молодости поэтесса Татьяна Волгина — Тэна,— в письмах стала меня звать вернуться в Киев. У нее с мужем, Григорием Литваком, тоже писателем,— двухкомнатная квартира, ее сын Женя уже большой, и тем не менее она с радостью примет меня к себе. «Живи, пока не получишь квартиру. А не получишь, так и совсем оставайся у меня».
Я радуюсь этим письмам и всей душой рвусь в свой родной город. «Мой Киев»,— всегда думаю про себя. Сколько в нем
обитает людей, приехавших недавно, никогда в Киеве не живших... А вот я, родившаяся, выросшая, родившая в нем сына и так крепко любящая свой город, живу в такой дали от него и не имею права вернуться... Знаю, что теперь, после Двадцатого съезда партии, многие репрессированные получают реабилитации, возвращаются в родные места и там им дают квартиры. Вот и я должна непременно побывать в Киеве — хотя бы для того, чтобы подать соответствующее заявление.
Поехала. Поезд уже приближается к Киеву. Знаю, что Тэна будет встречать меня, и волнуюсь — столько лет прошло, наверное, она теперь — важная персона, ведь известная поэтесса, совсем недавно я читала ее стихи в «Огоньке».
Киевский перрон. Высовываюсь еще на ходу из окна и вижу издали Тэну. Стоит под выцветшим зонтиком с оторванной спицей. Этот зонтик в один миг уносит все мои страхи. Я уже понимаю, что Тэна осталась прежней, далеко не высокомерной дамой.
Выхожу из вагона. Тэна увидела меня, подходит. Расцеловались довольно спокойно — без слез и причитаний. Все та же, близкая, своя Тэна, только посолидневшая. Тэночка моя милая, думаю я, где же твоя чудесная, стройная фигурка? Тэна тоже смотрит на меня и говорит вслух: «Какой у тебя подбородок, ужас!»
Вот так встретились мы через пятнадцать лет.
Приехали к Тэне — в дом писателей, на улице Ленина, 68. Только положили мои вещи, и хозяйка засуетилась, чтобы накормить меня, как я вдруг, не думая об этом раньше ни минуты, говорю Тэне, что на несколько минут выйду.
«Куда?» — удивленно спрашивает она. «Мне надо,— отвечаю уклончиво,— я очень скоро приду».
Выхожу и иду... во Владимирский собор. Иду, сама не зная, почему,— ведь не набожная я, не богомолка, но сейчас мне нужно туда, все наболевшее во мне за эти годы отсутствия толкает именно туда.
Подхожу. Как хорошо — открыто! Идет какая-то скромная служба, священник что-то бормочет, два-три десятка старушек стоят перед ним. А собор! Как он прекрасен! Собор моего детства, моей юности. Как много детских, полудетских, еще как следует не осознанных чувств, оставила я здесь, на этих резных мраморных колоннах, возле полотен Нестерова, Васнецова. Я любила этот собор с какой-то прямо-таки болезненной нежностью и так мечтала, что, когда мой Ленечка подрастет, приведу его сюда и покажу, и расскажу всю эту красоту, успокаивающую и радующую сердце.
Войдя в собор, бросаю взгляд вверх, на васнецовскую мадонну, оглядываюсь по сторонам все такое знакомое любимое, так много моему сердцу говорящее — и не выдерживаю: горько, безудержно плачу Вижу окружили меня старушки, утешают. «Не плачь, милая!» И одна другой: «Видать, большое горе у бедняжки»
Да, большое горе: вернулась я в свой любимый Киев, на свою родину, но без сына, без мужа. Одна, совсем одна...
