Молотов. Наше дело правое [Книга 2] - Вячеслав Алексеевич Никонов
У Симонова речь Сталина оставила «воспоминание тяжелое и даже трагическое»: «Из речи Сталина следовало, что человеком, наиболее подозреваемым им в способности к капитулянтству, человеком самым в этом смысле опасным был для него в этот вечер, на этом пленуме Молотов, не кто-нибудь другой, а Молотов. Он говорил о Молотове долго и беспощадно, приводил какие-то не запомнившиеся мне примеры неправильных действий Молотова, связанных главным образом с теми периодами, когда он, Сталин, бывал в отпусках, а Молотов оставался за него и неправильно решал какие-то вопросы, которые надо было решить иначе… Я так и не понял, в чем был виноват Молотов, понял только то, что Сталин обвиняет его за ряд действий в послевоенный период, обвиняет с гневом такого накала, который, казалось, был связан с прямой опасностью для Молотова, с прямой угрозой сделать те окончательные выводы, которых, памятуя прошлое, можно было ожидать от Сталина. В сущности, главное содержание своей речи, всю систему обвинений в трусости и капитулянтстве и призывов к ленинскому мужеству и несгибаемости Сталин конкретно прикрепил к фигуре Молотова: он обвинялся во всех тех грехах, которые не должны иметь места в партии, если время возьмет свое и во главе партии перестанет стоять Сталин.
Он хотел их принизить, особенно Молотова, свести на нет тот ореол, который был у Молотова, был, несмотря на то, что, в сущности, в последние годы он был в значительной мере отстранен от дел, несмотря на то, что Министерством иностранных дел уже несколько лет непосредственно руководил Вышинский, несмотря на то, что у него сидела в тюрьме жена, — несмотря на все это, многими и многими людьми — и чем шире круг брать, тем их будет больше и больше, — имя Молотова называлось или припоминалось непосредственно вслед за именем Сталина. Вот этого Сталин, видимо, и не желал. Это он стремился дать понять и почувствовать всем, кто собрался на пленум, всем старым и новым членам и кандидатам ЦК, всем старым и новым членам исполнительных органов ЦК, которые еще предстояло избрать. Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность.
Допускаю, что, зная Молотова, он считал, что тот не способен выполнять первую роль в партии и в государстве. Но бил он Молотова как раз в ту точку, как раз в тот пункт, который в сознании людей был самым сильным “за” при оценке Молотова. Бил ниже пояса, бил по представлению, сложившемуся у многих, что как бы там ни было, а Молотов все-таки самый ближайший его соратник. Бил по представлению о том, что Молотов самый твердый, самый несгибаемый последователь Сталина. Бил, обвинял в капитулянтстве, в возможности трусости и капитулянтства, то есть как раз в том, в чем Молотова никогда никто не подозревал. Бил предательски и целенаправленно, бил, вышибая из строя своих возможных преемников»[1203].
Напишет Шепилов: «Я переводил глаза со Сталина на Молотова, Микояна и опять на Сталина. Молотов сидел неподвижно за столом президиума. Он молчал, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Через стекла пенсне он смотрел прямо в зал и лишь изредка делал тремя пальцами правой руки такие движения по сукну стола, словно мял мякиш хлеба»[1204].
Симонов: «Лица Молотова и Микояна были белыми и мертвыми. Такими же белыми и мертвыми эти лица остались тогда, когда Сталин кончил, вернулся, сел за стол, а они — сначала Молотов, потом Микоян — спустились один за другим на трибуну, где только что стоял Сталин, и там — Молотов дольше, Микоян короче — пытались объяснить Сталину свои действия и поступки, оправдаться, сказать ему, что это не так, что они никогда не были ни трусами, ни капитулянтами и не убоятся новых столкновений с лагерем капитализма и не капитулируют перед ним. После той жестокости, с которой говорил о них обоих Сталин, после той ярости, которая звучала во многих местах его речи, оба выступавшие казались произносившими последнее слово подсудимыми, которые хотя и отрицают все взваленные на них вины, но вряд ли могут надеяться на перемену в своей, уже решенной Сталиным судьбе»[1205].
Микоян запомнил: «Первым выступил Молотов. Он сказал коротко: как во внешней, так и во внутренней политике целиком согласен со Сталиным, раньше был согласен и теперь согласен с линией ЦК. К моему удивлению, Молотов не стал опровергать конкретные обвинения, которые ему были предъявлены»[1206]. Микоян отбивался. Шепилов отметил: «Речь он произнес очень мелкую и недобропорядочную. Он тоже, обороняясь от фантастических обвинений, не преминул брыкнуть Молотова, который-де постоянно общался с Вознесенским, это уже был сам по себе страшный криминал»[1207].
Сталин выслушал выступления Молотова и Микояна молча. После этого произнес: «Годы не те; мне тяжело; нет сил; ну какой это премьер, который не может выступить даже с докладом или отчетом»[1208]. И попросил освободить его от поста Генерального секретаря. Председательствовавший Маленков был в панике: он должен был поставить вопрос на голосование. Всем своим видом, мимикой и жестами он умолял зал сказать свое слово. И зал не подвел, из него неслось дружное: «Просим остаться! Нет! Нельзя!» Когда же по просьбе Сталина зал, наконец, успокоился, он достал из кармана лист бумаги и зачитал список нового партийного руководства.
Вместо упраздненного Политбюро 16 октября был создан, с одной стороны, Президиум ЦК КПСС (как называлась теперь переименованная партия) из 25 человек, в числе которых был и Молотов. Но из состава Президиума было выделено Бюро, «девятка», первый уровень власти — Сталин, Берия, Булганин, Ворошилов, Каганович, Маленков, Первухин, Сабуров, Хрущев. Секретариат составили Сталин, Маленков, Пономаренко, Суслов, Хрущев и (неожиданное пополнение) секретари Челябинского обкома Аристов, молдавского ЦК — Брежнев, Краснодарского крайкома — Игнатов, комсомольский лидер Михайлов, завотделом ЦК Пегов[1209]. Протоколом № 1 заседания Президиума ЦК 18 октября были утверждены составы постоянных комиссий при Президиуме. Молотов обнаружил себя в составе лишь одной — по внешним делам. Возглавлял ее теперь Маленков. В том же постановлении записали: «Освободить т. Молотова от наблюдения за работой Министерства иностранных дел СССР, передав это дело постоянной комиссии по внешним делам»[1210]. С 1 октября 1952
