Адольф Гитлер. Том 3 - Иоахим К. Фест
«У меня нет сомнений: сражение здесь достигло своей кульминации. Если это действительно правда, что в Сан-Франциско у союзников возникнут разногласия — а они возникнут, — то перелом может наступить только в том случае, если я в одном месте нанесу удар большевистскому колоссу. Тогда, может быть, остальные придут к убеждению, что есть только один человек, который в состоянии остановить большевистского колосса, и это — я, моя партия и нынешнее германское государство.
Если же судьба распорядится иначе, тогда я исчезну бесславным беглецом со сцены всемирной истории. Но я считаю, что было бы в тысячу раз трусливее покончить жизнь самоубийством в Оберзальцберге, нежели остаться пасть здесь. — Нельзя говорить: Вы, будучи фюрером…
Я — фюрер, пока я действительно могу вести. А я не могу вести, если буду сидеть где-то высоко в горах… Не для того пришёл я в этот мир, чтобы защищать только мой «Бергхоф».
После этого он с удовольствием указал на потери противника, который «израсходовал большую часть своих сил» и истечёт кровью в уличных боях за Берлин: «Я лягу сегодня спать немного более успокоенным, — сказал он затем, — и хотел бы, чтобы меня разбудили, если у моей спальной каморки появится русский танк». Потом он посетовал, что с его смертью умрут все его воспоминания, и, пожав плечами, встал: «Но какое значение имеет всё это. Ведь когда-то надо смывать эту киноварь»[704].
Отныне так это и будет. Вечером 23 апреля Геринг из Берхтесгадена запросил телеграфом, вступает ли в связи с решением Гитлера остаться в Берлине в силу закон от 29 июня 1941 года, согласно которому преемником фюрера становится он, рейхсмаршал. Хотя Гитлер воспринял эту сформулированную в лояльном тоне телеграмму сперва спокойно, Борману, старому врагу Геринга, удалось представить инициативу последнего как своего рода государственный переворот и своими нашептываниями довести Гитлера до одного из сильнейших припадков. Упрекая Геринга в лени и неспособности, Гитлер обвинил его в том, что тот своим примером «сделал возможной коррупцию в нашем государстве», обозвал его наркоманом и в конечном счёте в продиктованной с подачи Бормана радиограмме лишил Геринга всех прав. После чего, изнурённый, но не без видимого злого удовлетворения, он вернулся в своё апатическое состояние, презрительно бросив: «Ну и ладно, пусть себе Геринг ведёт переговоры о капитуляции. Коли война проиграна, то не всё ли равно, кто это делает»[705].
У него не было больше резервов. Чувства бессилия, страха и жалости к самому себе овладели им и не нуждались уже в патетических камуфляжах, за коими он так долго скрывался. Вероятно, его отчаяние частью шло и отсюда: на протяжении всей жизни он нуждался в ролях и искал их; теперь же он больше не находил для себя ни одной, потому что роль, например, его кумира Фридриха не давала потерпевшему поражение никаких патетических эффектов, а на роль той вагнеровской фигуры героя, позу которого он пытался принять, сил у него уже недоставало. Отсутствие опоры, находившее своё выражение в судорогах, приступах ярости и засвидетельствованных многими очевидцами приступах неудержимых рыданий, обозначало не в последнюю очередь именно дилемму утраченной роли.
Это проявилось ещё раз, когда вечером 26 апреля в окружённый город прибыл вместе с лётчицей Ханной Райч генерал-полковник барон фон Грайм, назначенный им преемником главнокомандующего люфтваффе Геринга, — Гитлер непременно хотел, чтобы это назначение было произведено им лично. На глазах у него, как рассказывала Ханна Райч, были слёзы, голова падала на грудь, а лицо было мертвенно бледным. Он говорил об «ультиматуме» Геринга: «теперь уже ничего не осталось, — сказал он, — ничто не минуло меня, а теперь вот ещё и это. Всё кончено. Нет такой несправедливости, какой бы мне не пришлось испытать». Тем не менее, у него ещё оставалась одна надежда, правда, мизерная, но в непрерывных разговорах с самим собой он возводил её в ранг одной из своих фантасмагорических достоверностей. Ночью он попросил Ханну Райч зайти к нему и сказал, что то великое дело, ради которого он жил и боролся, кажется, теперь погибнет, — если армия Венка, которая уже близко, не прорвёт кольцо окружения и не деблокирует город. Он дал ей капсулу с ядом: «Но я всё ещё надеюсь, дорогая Ханна. Армия генерала Венка подходит с юга. Он должен — и сделает это — отбросить русских достаточно далеко, чтобы спасти наш народ»[706].
В ту же ночь первые советские снаряды стали рваться на территории рейхсканцелярии, и бункер вздрагивал, когда наверху рушились стены. В некоторых местах наступавшие были уже на расстоянии примерно одного километра.
На следующий день был схвачен уже переодевшийся в гражданскую одежду личный представитель Гиммлера в ставке фюрера группенфюрер СС Фегеляйн, и в бункере начались новые сетования по поводу непрерывного роста измен. Под подозрением были теперь уже все. «Бедный, бедный Адольф, — воскликнула Ева Браун, находившаяся в родстве с Фегеляйном в результате его женитьбы на её сестре Гретль, — все тебя покинули, все тебя предали!»[707] В принципе подозрение не коснулось только Геббельса и Бормана. Они и образовали ту «фалангу последних», которую высокопарно расхваливал Геббельс в одном из своих апофеозов гибели ещё много лет назад. Чем больше предавался Гитлер своей меланхолии, тем теснее он приближал к себе этих немногих. С ними проводил он чаще всего вечера после своего возвращения в рейхсканцелярию, иногда приглашали ещё и Лея. Различные признаки указывали на какие-то их секретные занятия, которые стали вскоре привлекать любопытство других обитателей бункера[708].
Годы спустя стало известно, что в ходе этих встреч с начала февраля до середины апреля Гитлер проводил своего рода генеральную инвентаризацию и как бы подводил итоги своей жизни: в серии продолжительных монологов он ещё раз оглядывался на пройденный им путь, на предпосылки и цели своей политики, равно как и на упущенные шансы и заблуждения. Как всегда, свои соображения он излагал многословно и бессистемно, но в целом эти страницы, составляющие один из основополагающих документов его жизни, содержат нечто от его прежней силы мысли, хоть и уменьшившейся, но всё
