Кирилл Кожурин - Протопоп Аввакум. Жизнь за веру

Утреня сменялась правилом ко Святому причастию, которое Аввакум также вычитывал сам. Затем только начиналась литургия, или обедня. На службе Аввакум учил прихожан стоять с благоговением и до самого отпуста не выходить из храма. «А обедню… плачючи служу, всякую речь в молитвах разумно говорил, а иную молитву и дважды проговорю, не спешил из церкви бежать, — после всех волокусь». По окончании обедни ещё в течение часа читалось душеполезное поучение.

Пообедав и отдохнув два часа, Аввакум снова брался за книгу и читал до вечерни. Затем служилась вечерня, а после ужина — павечерница и ещё читались дополнительные каноны и молитвы («Четвертый канон Исусу и акафист с кондаки и икосы: “Воду прошед” и “Ангелу”, и тропари канонов и молитвы, таж “Достойно”, “Трисвятое” и “Нескверную”, и еще “Трисвятое” и “Даждь нам”, и рядом“ Боже вечный”, и все молитвы спальныя и отпуст, и “Ослаби, остави” вместо прошения, и “Ненавидящих”; таж 50 поклон за живыя и за мертвыя. Благословлю да и роспущу черемош (домочадцев. — К. К.). Паки начинаю начало правилу поклонному: “Боже, очисти мя” и молитвы; и проговоря “Верую” и огонь погасим»). С наступлением ночи, уже в потёмках Аввакум клал земные поклоны: сам делал 300 поклонов, говорил 600 молитв Исусовых и 100 молитв Богородице; супруге же, которая была такой же строгой подвижницей с юных лет, делал снисхождение: «понеже робятка у нее пищат» — 200 поклонов и 400 молитв.

Столь добросовестное и ревностное исполнение своих священнических обязанностей и строгость нравственных требований к себе и к своей пастве привлекали к Аввакуму множество людей, желавших быть его духовными чадами («духовных детей учинилося сот до седьми и больши»), причём не все они были прихожанами лопатищинской церкви Рождества Христова. В XVI–XVII веках церковный приход был далеко не единственной формой религиозного общения мирян. В постановлениях Стоглавого собора упоминаются ещё две более древние, чем приход, структуры — покаяльная семья и соборные церкви (центральные городские храмы). «Древняя Русь была одновременно сообществом семей кровных и семей “покаяльных”. Каждый, включая царя и митрополита (а потом патриарха) всея Руси, выбирал себе духовного отца. Для мирянина это был белый священник. Между духовным чадом и духовным отцом устанавливались отношения учащегося и учащего. Количество духовных детей говорило о популярности, об авторитетности пастыря» (Панченко). До печально знаменитого Большого Московского собора 1666–1667 годов, осудившего всю прежнюю древнерусскую церковную традицию, на Руси действовал принцип «покаяние вольно есть», то есть каждый мирянин волен был сам избирать себе духовного отца — не обязательно это был приходской священник. После Большого собора власти ограничили право свободного выбора мирянином своего духовного отца и попытались поставить институт покаяльной семьи под свой жёсткий контроль. Впоследствии, уже при Петре I, этот институт был окончательно ликвидирован, исповедь стала частью исключительной компетенции именно приходского священника, а духовничество превратилось в приходской институт. При этом тайну исповеди стали нарушать сперва в интересах уголовного расследования, а затем и политического, что прямо предписывалось царскими указами.

Аввакум очень гордился своей большой духовной семьёй. Более тридцати своих духовных детей он называет по именам. В их числе люди самого разного общественного положения: боярыни и княгини, воеводы и священники, диаконы и иноки, юродивые и простые люди, девицы и вдовицы, наконец, собственные его дети.

Начав исполнять свои духовнические обязанности, молодой священник сразу же столкнулся с искушениями, которые привели его к тяжёлым раздумьям и сомнениям. Об одном из таких искушений он рассказывает в «Житии».

«Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица многими грехми обремененна, блудному делу и малакии [9] всякой повинна; нача мне, плакашеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжение, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен. Время же, яко полнощи, и пришед в свою избу, плакався пред образом Господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяшко, неудобь носимо. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце и забыхся, лежа…»

И здесь Аввакума посетило чудесное видение, рассеявшее его сомнения и ободрившее его дух (впоследствии подобные утешения Свыше не раз будут ему являться в минуты тяжелейших жизненных испытаний, которые, казалось бы, не по силам выдержать ни одному смертному):

«Не вем, как плачю; а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато; по единому кормщику на них сидельцов. И я спросил: “чье корабли?” И оне отвещали: “Лукин и Лаврентиев”. Сии быша ми духовныя дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончалися богоугодне. Асе потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными пестротами, — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелосо, — его же ум человечь не вмести красоты его и доброты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит ко мне из-за Волги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал — “чей корабль?” И сидяй на нем отвещал: “твой корабль! да плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь!” И я вострепетах и седше рассуждаю: что се видимое? и что будет плавание?»

Встречались и другого рода духовные искушения в жизни молодого лопатищинского священника, «бесовские страхования», о которых неоднократно упоминается в житиях различных святых:

«А егда еще я был попом, с первых времен, как к подвигу касатися стал, бес меня пуживал сице. Изнемогла у меня жена гораздо, и приехал к ней отец духовной; аз же из двора пошел по книгу в церковь нощи глубоко, по чему исповедать ея. И егда на паперть пришел, столик до тово стоял, а егда аз пришел, бесовским действом скачет столик на месте своем. И я, не устрашась, помолясь пред образом, осенил рукою столик и, пришед, поставил ево, и перестал играть. И егда в трапезу вошел, тут иная бесовская игра: мертвец на лавке в трапезе во гробу стоял, и бесовским действом верхняя роскрылася доска, и саван шевелитца стал, устрашая меня. Аз же, Богу помолясь, осенил рукою мертвеца, и бысть по-прежнему все. Егда ж в олтарь вошел, ано ризы и стихари летают с места на место, устрашая меня. Аз же, помоляся и поцеловав престол, рукою ризы благословил и пощупал, приступая, а оне по-старому висят. Потом, книгу взяв, из церкви пошел. Таково-то ухищрение бесовское к нам!»