На боевых рубежах - Роман Григорьевич Уманский
Не договорив, Марья Михайловна убегает.
Война началась.
Годами мы подготавливали себя, чтобы не страшась встретить ее. А она вот пришла неожиданно и, взмахнув своими огромными черными крыльями, омрачила нашу жизнь.
Мы молчим. Минута, пять, десять... Нарастает непривычный гул самолетов, продолжают стрелять зенитки. Подхожу к шкафу и достаю свое новенькое снаряжение.
— Пора в штаб.
По пути встречаю Ангеловича.
— Нет, этого не может быть, — слышу я его взволнованный голос. — Мне кажется, что это ошибка. Какой-нибудь инцидент, провокация... Неужели война?
— Какие могут быть сомнения. По радио уже передавали.
Мы попадаем в зону падающих осколков от зенитных снарядов и укрываемся под первым попавшимся балконом. Немецкие самолеты кружат высоко над городом и центра пока не бомбят. Их цель — железнодорожный и цепной мосты, но там сильный заградительный огонь.
Дежурный по отделу инженерных войск встречает нас на лестнице и отчитывает:
— Где вы пропадали, работнички? Все уже собрались, ждут с минуты на минуту Ивана Евменьевича Салащенко, а вы... Даже девчата, наши чертежницы, и те давным-давно прибежали с пляжа. Машину только зря на поиски за вами угнал.
— А откуда ждут Салащенко? — виновато спрашивает Ангелович.
— Он у члена Военного совета. А вот Ильина-Миткевича мы совсем из виду потеряли. Командующий требует его к себе в Тернополь, а мы его не можем найти. Связь с Рава-Русской прервана. Говорят, этой ночью Ильин-Миткевич должен был находиться там.
Подходит старший инженер Гусаков. Как всегда, он чисто выбрит, наодеколонен.
— Слыхали? Немцы сегодня разбомбили наши аэродромы от границы до Киева. Все самолеты сгорели. Ильин-Миткевич попал в плен, Прусс ранен.
— Кто это вам такую чепуху нагородил?
— Как чепуху! — возмущается Гусаков. — Я только что сам видел в городе одного шофера, он сегодня прибыл из Житомира, а там ему сообщили...
— ОБС, — зло бросает дежурный, и по его усталому лицу скользит улыбка.
— Как вы это выразились, товарищ капитан?
— ОБС — одна баба сказала, — уже совсем сердито повторяет дежурный.
Мы все смеемся. Гусаков что-то лепечет и, сконфуженный, поспешно уходит из кабинета.
— Салащенко идет! — кричит кто-то.
Мы бежим в проектную, где назначен сбор.
— Смирно! Товарищ заместитель начальника инженерного управления... — Дежурный рапортует четко и громко. Его уверенный, спокойный голос слышен далеко и действует ободряюще.
Живые глаза Салащенко потускнели, лицо почернело. Он осунулся, видимо, очень устал.
— Штаб округа получает отрывочные оперативные донесения, — тихо говорит Иван Евменьевич. — Упорные бои идут сейчас по всей западной границе. Особенно жаркие схватки ведут наши пограничники и уровские части в районах Владимир-Волынского, Устилуга и Перемышля. С некоторыми укрепрайонами связь прервана, и трудно сказать, что там происходит. Вывели ли из-под удара строительные батальоны, рабочих и машины? Хочется верить, — голос Салащенко заглушают сильные взрывы и звон оконных стекол, — что и Горбачев, и Прусс, и Тимофеев, и другие наши инженерные начальники приняли меры. Что и где мы будем строить — неизвестно. Пока всем оставаться на своих местах. Я вижу, девушки начали стекла на окнах оклеивать. Это хорошо. Надо еще срочно подвал привести в порядок и щели во дворе отрыть.
Салащенко вместе с Ангеловичем уходят на узел связи. Женя пожимает мне руку и просит передать его Жён, чтобы она не волновалась.
Проектный зал пустеет. Все расходятся без обычного шума. Девушки снова взбираются с белыми бумажными лентами на подоконники и, ободренные похвалой начальника, принимаются за прерванную работу. Какой-то капитан достал новенький саперный трассировочный шнур и приглашает всех во двор на разбивку окопа.
— Подумаешь, окоп! Все равно этим не спасешься, — хнычет Гусаков.
— А мы и не собираемся погибать, — на ходу бросает ему в ответ белобрысый капитан.
Поздно вечером с разрешения дежурного отправляюсь домой. Город впервые погружен в темноту... Безграничная глубина украинской ночи и холодное свечение звезд.
Изредка пробегают трамваи. Они наполовину пусты и освещены тусклым синеватым светом.
Кто-то потянул меня за руку. Оборачиваюсь — Аралов.
— Паша, дружище, откуда?
— Неважно откуда, а ночевать направляюсь к тебе.
Дежурный говорит: «Побыстрей шагай, нагонишь, только-только ушел».
Идем молча. Луч прожектора, словно маятник, шарит по небу, но в воздухе тихо.
На перекрестке высокий милиционер в плащ-палатке проверяет документы. Слышен его бас:
— Товарищко, покажить свий пашпорт.
— А если у меня нет с собой документов? — раздается из темноты звонкий девичий голос.
— Ходи пидийдить ближе. Я подивлюсь на ваше обличя.
— Ха! ха! ха! — дружный смех на всю улицу.
— Молодцы девчата, не унывают! — восклицает Аралов. — А то сидел вот у Салащенко и совсем заскучал. Понимаешь, идет совещание. Салащенко инструктирует нас. Волнуется, конечно, нервничает, а тут вбегает запыхавшись какая-то пожилая женщина в старомодном костюме, и сразу в крик и плач: «Что мне делать с гардеробом, в нем мундиры генерала».
Салащенко с возмущением крикнул ей: «Уходите! Люди воюют, кровь проливают, а вы пришли сюда голову морочить со своим гардеробом. Честь, честь генерала, вашего мужа, надо оберегать, а не тряпки, проеденные молью».
Не раздеваясь, мы укладываемся на тахту. Где-то стороной проходит немецкий бомбардировщик. Его прерывистый гул долго не дает нам уснуть.
* * *Возле здания инженерного управления необычное оживление. Укрывшись под зелеными роскошными кронами каштанов, стоят машины. Их много, и все нагружены всевозможными домашними вещами. Много тут женщин и детей. Лица у них так запылены, что узнать кого-либо почти невозможно.
Аралов показывает на одну из машин.
— Видишь женщину с перевязанной рукой — это жена Горбачева. Рядом с ней — разве не узнаешь? — сидят Степанида Сильвестровна и Анка Мелентьевы... Да, там, на границе, тяжело нашим. Первые немецкие снаряды, видимо, застали их в постели.
Прохожие останавливаются и смотрят на это печальное зрелище.
Кое-кто подходит поближе, расспрашивает, но
