Лада Акимова - Загадочная Шмыга

Поговорить с Тумановым ей так и не довелось. В декабре 1953 года он ушел из театра. После его ухода один из дирижеров сказал ей: «Твое счастье, что он ушел. Иначе бы ты ничего не играла».

И вот только тогда она и узнала, что, собственно говоря, произошло. От услышанного пришла в ужас. Что ей делать? Оправдываться — глупо, если оправдываешься — значит, виновата, да и вряд ли он захочет ее выслушать.

Человечек, рассоривший ее с Тумановым, просто перестал для нее существовать, она не выясняла с ним отношений — не в ее характере это делать, просто вычеркнула его из жизни, и все. Ведь месть и зависть — это одинаковые по бездарности эмоции.

С того момента она так поставила себя в театре, что «доброжелатели» мгновенно поняли: плести против нее интриги, сталкивать лбом с коллегами — занятие абсолютно бессмысленное. Хотя пытались, и не один раз. У некоторых получалось. Но радости это им не приносило. Она не реагировала на выпады. А вот что она переживала в душе — посторонним об этом знать было не надо. Пик выпадов в ее адрес пришелся на то время, когда она стала женой Владимира Канделаки. Но это будет потом. А тогда…

Однажды после спектакля, выходя из театра, она вдруг услышала:

— Танечка! Здравствуй!

— Здравствуйте! — ответила она, а присмотревшись, вдруг увидела, как от группы ее поклонников отделился молодой человек и сделал шаг ей навстречу.

— Рудька!? — полуутвердительно-полувопросительно произнесла она.

Перед ней стоял Борецкий собственной персоной.

— Я провожу тебя? — спросил он, протягивая цветы.

Она как-то неопределенно пожала плечами. По дороге до дома Рудольф рассказал о том, почему перестал писать и вообще пропал из ее жизни. Сказал, что переехал в Москву, работает на телевидении. С того момента вечерами он ждал ее возле театра и провожал до дома, если же у нее вечер был свободен, они ходили в другие театры, а чаще всего просто гуляли по Москве. Она любила свой город, хорошо его знала и могла часами ходить по улочкам и переулкам Москвы, тем более что страсть к прогулкам по Москве у нее с юности.

В один из таких вечеров он предложил ей стать его женой. Свадьбу сыграли летом 1954 года. Роскошное платье из белого шифона ей сшила будущая свекровь.

Она приехала знакомиться с ней незадолго до свадьбы, после закрытия сезона в театре. И была удивлена тем, насколько радушно ее приняли родители будущего мужа. За несколько дней пребывания в Киеве она стала обладательницей потрясающих нарядов, в том числе и свадебного платья. Мама Рудольфа — одна из лучших портних города — с удовольствием наряжала избранницу своего единственного сына, тем более что шить платья на девушку с такой точеной фигуркой было одно удовольствие. Во время примерок Мария Александровна обратила внимание на потрясающую гибкость и пластичность будущей невестки. А когда сказала ей об этом, то в ответ услышала смущенное: «Что вы! Я не очень гибкая».

Будущая свекровь настолько покорила ее, что она называла ее «киевская мама» и, даже расставшись с мужем, поддерживала с ней отношения. В квартире свекрови все стены были обклеены фотографиями первой невестки. Уже после развода, приезжая к ней в гости и видя свои фотографии, говорила: «Мама, ну что ж такое, Рудька уже женился, у него замечательная жена и сын!» — «Ну, ты моя старая привязанность», — отвечала Мария Александровна. Когда в 1978 году свекровь ушла из жизни, она приехала на похороны, положила на могилу букет роз, склонилась и долго плакала. «Теперь у меня нет и «киевской мамы», — услышал Рудольф ее шепот.

…Второго марта 1954 года она вышла на сцену в роли Виолетты в оперетте «Фиалка Монмартра». Это ее первая главная роль. Режиссером-постановщиком спектакля был Григорий Ярон. Нежная, доверчивая, трогательная в своей первой — увы, безответной — любви простая цветочница в исполнении молодой актрисы буквально взорвала театральную Москву. Заядлые театралы только и говорили о ней, кого-то покорили ее глаза, кто-то обращал внимание на уникальный голос, и все сходились на том, что на небосклоне оперетты зажглась новая звездочка с такой непривычной фамилией (а может, и театральным псевдонимом) — Шмыга.

Свалившаяся на нее популярность отнюдь не вскружила голову. Она по-прежнему зажималась, стеснялась и… боялась петь. По-прежнему тряслась перед выходом. Повторяла только одно: «Господи, пронеси!» и… словно в омут с головой. На сцене же забывала о своих страхах и стеснениях.

Прошло несколько месяцев, и вдруг после спектакля за кулисами одна из актрис шепнула ей: «В зале опять Канделаки был, тебя смотрел». Она лишь плечами пожала — он главный режиссер, и вполне естественно, что смотрит спектакли из зала. Промелькнувшая мысль «А вдруг что-то ему не нравится?» тут же исчезла — о разносах, которые устраивал Владимир Аркадьевич актерам, уже ходили легенды. Если бы ему что-то не понравилось, уже давно бы «вызвал на ковер» и устроил такую взбучку, что мало не покажется. Поскольку Канделаки сам был действующим актером, он, как никто, знал природу артиста и, заняв пост главного режиссера, с «братьями по цеху» стоял на одной ступеньке — был доступным в общении. Но иногда его южный темперамент зашкаливал, и он перегибал палку, мог сорваться и накричать на актера. Из-за этой резкости многие считали Канделаки грубым.

Поначалу она категорически его отвергала: ну все ей в нем не нравилось. И в первую очередь то, что при всей своей любви и преданности театру и актерам он бывал порой невыносим. Его резкость она, как и многие, считала грубостью. И это ее отвращало от него. Спустя какое-то время она поняла, что резкость главного режиссера — вовсе не грубость, а особенность его взрывного характера. Все началось на репетициях оперетты «Белая акация». Канделаки увлекал ее своей личностью все больше и больше, она же чувствовала его восхищение ею как актрисой. Хотя ей частенько доставалось от режиссера на репетициях. Позже она поймет, что таким образом он как раз и обращал ее внимание на себя. Поначалу она вздрагивала, когда из темноты зрительного зала раздавалось: «Шмыга! Со сцены!», а потом перестала. В конце концов, сама виновата. Нечего заливаться смехом, репетиции — дело серьезное, и хотя на них всякое бывает, все-таки надо уметь вовремя остановиться. Она же порой не могла. И, даже уходя со сцены, потом еще долго хохотала за кулисами. Пока не раздавалось: «Шмыгу верните на сцену». Сделав серьезное лицо, она возвращалась.

А вот на репетициях с дирижером, а им был Григорий Арнольдович Столяров, ей было не до смеха. Он заставлял ее повторять арию по нескольку раз. Она уже чувствует, что голос устал, но тем не менее вновь слышала от Столярова: «Еще раз!»