Лада Акимова - Загадочная Шмыга

Она удивленно на него посмотрела.

— Под глупостью я подразумеваю ваше желание тотчас уйти из института. Ведь я прав? Вы испугались и теперь боитесь выйти на сцену. Вы и раньше ее боялись, я это знаю. А голос у вас уникальный. Пусть он не такой сильный, как у других студентов. Но запомните: если вы сейчас переборете свой страх, то вашим голосом в скором времени будут восхищаться все — от мала до велика. Его будет слышно в любом месте зрительного зала — он у вас полетный.

— Танечка! — К ним подошел Павел Михайлович Понтрягин, директор Глазуновки (чуть позже — заведующий кафедрой вокала в ГИТИСе). В то время он возглавлял ЦК РАБИС.

— У вас хорошая головка, вы можете пойти ко мне и будете у меня работать. Ну так как?

Она улыбнулась и вдруг произнесла:

— Работа в РАБИС подождет, будем заниматься!

И через некоторое время они уже слышали легкий стук каблучков любимой ученицы. Они переглянулись между собой — тактика, выбранная ими, правильная. Девочка спасена. А что касается голоса — профессор Белявская ведь и правда волшебница. Она вернет его студентке обязательно.

Первый раз придя на урок к Доре Борисовне, она не могла взять ни одной ноты. Дора Борисовна сделала вид, что ничего не случилось. Постепенно, шаг за шагом, благодаря своей уникальной методике она «настраивала» волшебный голос застенчивой девчушки, «вытягивала ее». Ученица была трудолюбивой и, самое главное, умной. Занималась аккуратно, слушалась ее во всем и… верила.

И уже через какое-то время она в свое удовольствие пела так ею любимые романсы, оперные арии, реже — опереточные.

С первого же урока у Доры Борисовны будущая актриса Театра оперетты усвоила три основных правила, которых придерживалась всю свою жизнь: не трепать голос, не петь ненужных партий и… до последнего дня заниматься с педагогом вокалом.

И еще одно правило — ее личное. Не менять педагога. С 1951 года она на протяжении многих лет занималась с Дорой Борисовной. Чуть позже, когда дочь Доры Борисовны — Марина Петровна Никольская, ныне профессор Театрального училища имени Щепкина, начала работать педагогом по вокалу, она занималась у них поочередно. День — с Дорой Борисовной, день — с Мариной Петровной.

Когда ушла из жизни Дора Борисовна, ее педагогом стала Марина. И она ни в какую не соглашалась заниматься у кого-то другого. «Ты знаешь с тобой всегда чудеса», — смеялась ученица.

А вот дома, с тех самых пор как начала серьезно заниматься пением, она петь перестала. Сколько раз папа удивлялся: «Танька! Раньше ты пела с утра до ночи, а как начала учиться — словно онемела!» Лишь изредка, только если собирается большая компания… А так, чтобы она солировала, такого уже, к сожалению, нет. Ей почему-то сразу становится неудобно, и она начинает стесняться. Вот парадокс ее натуры.

Пройдут годы, и про нее будут говорить и писать, что поет она легко, тонко, музыкально, с передачей чувств и с ощущением обстановки на сцене. А еще — что подпитывает своим голосом партнеров, режиссеров, дирижеров, композиторов…

Но это все будет потом. А тогда…

Она получила красный диплом об окончании ГИТИСа 30 июня 1953 года, а в октябре того же года — впервые вышла на сцену Московского театра оперетты. В театр ее пригласил Иосиф Михайлович Туманов. Вот так и решилась ее судьба.

«О! Ученый мир пожаловал в оперетту!» — прокомментировал ее первое появление в театре патриарх советской оперетты Григорий Маркович Ярон. На первый взгляд — ну какая она актриса Театра оперетты: строгие платья, очки, которые она иногда поправляла одним только ей присущим жестом, и огромное желание получить ответы сразу на все свои «почему».

— Девочка! — подтрунивал над ней Ярон. — Ты же в оперетту пришла работать!

А уж когда Туманов вводил ее на небольшую роль служанки Берты из кабачка «Седьмое небо» в спектакль «Вольный вечер», на репетицию набивался чуть ли не весь театр.

— Господи! — причитала она. — Ну почему же обязательно надо танцевать на столе?

Это звучало настолько трогательно и по-детски наивно, что не могло не вызывать восхищения и уважения у корифеев театра. Для нее просто забраться на стол уже было чем-то невероятным. Ее полюбили практически все сразу — настолько она была открыта и доброжелательна. Лишь однажды Туманов услышит вопрос: «Зачем вы взяли в театр такую некрасивую девочку?» И тут же даст ответ: «У этой девочки большое будущее». Стоящий рядом при этом разговоре Ярон добавит: «Она еще нас всех переиграет!»

Отныне вся ее жизнь протекала в стенах театра. Занятия вокалом, балетный класс, спевки, репетиции, сценические, оркестровые… Вечером спектакли. Она не очень хорошо знала оперетту — в детстве и юности ходила в Большой театр, и поэтому сейчас наверстывала упущенное. Смотрела из зрительного зала на тех, с кем в ближайшее время ей предстояло выходить на одну сцену. Она на лету впитывала все увиденное и услышанное — и училась, училась, училась. Изо дня в день она видела повседневную, настойчивую, кропотливую работу. С самого утра огромное здание театра заполнялось звуками. Перестук каблуков, приветственные возгласы, пробуждается чья-то неуверенная гамма, волнами накатываются аккорды рояля. Из хаоса звуков рождается трудовая симфония театрального дня.

Именно тогда она поняла одну простую истину: себе актер не принадлежит. С утра и до вечера он отдает себя сцене. А если ты вечером не занят в спектакле, это вовсе не означает, что ты свободен, — в театре всегда должны знать, где ты находишься в свободное время, вдруг срочно понадобится заменить в вечернем спектакле заболевшего коллегу.

Постепенно ее вводили на роли в старых спектаклях. И уже тогда были ее собственные репетиции, к обязательному занятию по вокалу добавлялись уроки с концертмейстером.

В то время она еще не избавилась от своей стеснительности и зажатости. Сидя в зале на репетиции, думала только об одном: лишь бы на сцену не вызвали.

А московская публика уже обратила внимание на новую молодую актрису. И у нее появились свои поклонники. Они ждали ее возле служебного входа, провожали на почтительном расстоянии до метро. Молодые люди дарили цветы. Она же по-прежнему стеснялась. И старалась как можно быстрее распрощаться с ними.

Однажды это увидел Ярон и на следующий день прочел ей «целую лекцию», объяснив, что поклонники должны быть у любого артиста, а уж у артиста оперетты — тем более. И самые преданные из них впоследствии могут стать настоящими друзьями. Они близки артисту, потому что вошли в его жизнь не просто через его искусство, а именно через музыку. И зачастую артист находит в них больше понимания и сочувствия своему творчеству, нежели даже в собственной семье. Как правило, это одинокие люди, и их жизнь приобретает смысл, когда они приходят посмотреть на своего кумира. Ведь лишь во время спектакля с любимым артистом можно окунуться в совершенно другой мир — хоть на несколько часов забыть о настоящей жизни. Вот они и есть самые преданные зрители. И самые искренние — потому что удачи, равно как и провалы, воспринимают как личную радость или личную боль. Это они начинают аплодировать кумиру, увлекая за собой сидящих рядом зрителей, создают нужную атмосферу в зрительном зале. И по большому счету артист-то и выходит на сцену ради нескольких человек. И играет для своих родственников, знакомых, поклонников и… коллег-соперников. Это «коллеги» могут позлорадствовать, поклонники — никогда. Рассказал о том, как поклонники Лемешева не раз спасали его во время спектаклей. Но… с ними необходимо выработать определенную тактику, ведь они могут как помочь, так и навредить. Потому что «сыры» и «сырицы» — не просто поклонники, как у драматического актера. Они другие. Более экзальтированные, более эмоциональные, в них все более… На то они и «сыры». Именно так называют фанатичных поклонников с легкой руки все того же Сергея Яковлевича. Напротив подъезда, в котором он жил, на углу улицы Горького и Камергерского переулка, находился магазин «Сыр». Круглосуточно дежурящие в любую погоду поклонницы то и дело забегали туда погреться. Выйдя как-то из дома, Лемешев сердито обронил: «Ну что вы, право, раскатились, как сыры…» С тех пор, выходя из театра ли, из дома ли, он частенько произносил эту фразу. На некоторое время это остужало пыл экзальтированных особ, и они какое-то время молча следовали за своим кумиром на почтительном расстоянии, благоговейно глядя в затылок. А потом начиналось все по новой.