Разноцветные дни - Николай Николаевич Красильников
Из открытой дверцы, будто из рамки картины, выглядывал ветхий старичок в таком же ветхом полосатом халате и чалме. Борода серебристым дымком стекала к коленям. Отрешенный взгляд его был обращен к небу, а тонкие и темные, как страницы корана, пальцы, перебирали четки — простые урюковые косточки, нанизанные на нитку.
— Что он здесь делает? — спросил я как-то отца.
— Гадает, — улыбаясь ответил он.
— Давай посмотрим.
— Незачем, — и отец потянул меня в сторону.
Гадает… Как-то странно прозвучало это для меня. Совсем недавно Левитан объявил по радио, что в Советском Союзе впервые в мире запущен в космос искусственный спутник земли. А вчера Акрам, захлебываясь от радости, сообщил мне, что ночью видел, как между звезд двигался еле заметный огонек. Первый спутник! И вдруг…
— А кому он гадает?
— Желающим.
— А что он может нагадать?
— И счастье, и беду.
— А еще?
— Будет урожай или нет. Всякие болезни.
— Откуда ему все известно?
— Это большой секрет! На то он и гадальщик.
— Сможет старик отгадать, сколько лет проживу я?
— Э, брат, этого тебе никто не скажет, — отец рассмеялся. Он вообще не верил ни в какие гаданья и приметы. Ни тогда, когда поднимался в атаку под Оршей. Ни тогда, когда был ранен.
Мы спускались под горку к базару.
— Смотри, осторожней! — услышал я оклик отца.
Мимо нас, словно считая стыки рельс, прогрохотал трамвай.
— Глядеть в оба гораздо полезнее, чем слушать самого лучшего гадальщика, — сказал отец.
Тогда я посчитал его слова шуткой и насколько это серьезный совет, я тогда так и не понял.
Мне еще предстояло расти и набираться ума.
ТАХИР И ЗУХРА
Его звали Тахир. Ее — Зухра. Они жили на Ташкуче, по соседству. Дворы их разделял низкий дувал.
Ему было четырнадцать весен. Ей столько же. Почти наши сверстники. Но они нам казались много старше, почти взрослыми.
У него не было отца — умер от смертельного в те годы туберкулеза. Но было много сестренок и братишек. Зухра же была одна у родителей.
Когда ты самый старший в семье, то должен быть опорой младшим. Тахир был надежной опорой и им, и матери.
После школы, наскоро перекусив, он брал стеклянный баллон и спешил на Зах-арык. Тахир ловил пиявок. Он вытаскивал на свет камни, обросшие тиной, и снимал с них липких тварей. У многих пацанов они вызывали омерзение и даже испуг, а Тахир их запросто брал двумя пальцами и отправлял в баллон с водой.
Солнце скрадывали пыльные тополя. А Тахир все таскал и таскал скользкие холодные камни, пока от холода не синели губы. Когда пиявок набиралось достаточно, он брел домой.
Завтра — воскресенье. Надо встать рано-рано. И ехать на базар. На базаре у Тахира было «свое» место, где он продавал пиявок. Полтинник — за штуку.
Вначале мы удивлялись: кому они нужны?
А пиявки, оказывается, — хорошее лечебное средство, недаром их величают в аптеках «медицинскими пиявками». Спрос на них всегда был. К обеду Тахир с полной сумкой свежих овощей и лепешек, купленных на деньги от проданных пиявок, торопился домой.
Ему никогда, сколько его помню, не хватало времени для игры. Он всегда куда-то торопился. В школу, домой, на базар.
Это отчуждение не только отдаляло его от нас, но и возвышало над нами. Общайся он с пацанвой, может, не избежать бы ему, наверное, прозвища Дуремар — того самого, помните? — противного продавца пиявок. Но мы инстинктивно чувствовали превосходство Тахира над нами в нашем беззаботном за родительскими спинами шалопайстве.
И вдруг по улице прошел слух: Тахир полюбил Зухру, как в знаменитой восточной легенде…
Кто-то их видел вместе — то ли в парке, то ли в библиотеке…
Ну, полюбили — и пусть…
Однако это стало поводом для проявления того самого мальчишеского глупого эгоизма. За него потом бывает стыдно. Когда тебя самого коснется свежим жарким дыханием эта волшебная сказка.
Но тогда…
Мы словно с цепи сорвались, всячески стараясь задеть самолюбие Тахира.
В спину ему камнями летели слова:
— Жених!
— Скоро ли свадьба, Тахир?
— Это про вас кино «Тахир и Зухра»?
Нам, двенадцатилетним, почему-то казалось, что позорнее и обиднее слов «жених» и «невеста» нет на свете. А Тахир шел по улице — высокий, с выпирающими, как у многих подростков, лопатками, гордо подняв голову. Пожалуй, только сжатый рот да предательский пот, выступавший на лбу, выдавали его оскорбленное чувство.
Каюсь, я считал его тогда трусом, раз он не пытался ввязаться с нами в драку. Только позже понял, насколько он был мужественнее, умнее, тоньше нас.
Последние дни лета разгуливали по дворам. На плоских саманных крышах будто снова вспыхнули маки: хозяйки на разостланных тут же циновках сушили помидоры, разрезанные пополам и густо крапленные солью.
Появилась паутина: она вилась над домами, цеплялась за деревья, проникала в открытые окна… Листва наполовину уже истаяла и между сучьями порхали шелковые нити. Топча ногами вечерние лучи солнца, я брел через урюковую рощу домой.
Вдруг я услышал голоса:
— Тахир!
— Зухра!
— Догони меня!
— Догоню!
Я спрятался за толстый шершавый ствол.
Ну да, это они… Голоса то приближались, то удалялись. Между деревьями мелькали ее лучистое атласное платье и белой птицей — его рубашка.
Тахир и Зухра догоняли друг друга. Ловили паутину и обвивались ею, как новогодним серпантином. Заразительно хохотали. Хохочущий Тахир — который всегда был озабоченным молчальником… Уже одно это поражало…
Я боялся обнаружить себя. Мне было стыдно подслушивать их такой, казалось бы, обычный, но совсем не понятный мне разговор. Отчего-то стало не до дразнилок. Я почувствовал себя лишним, чужим в этой сказке. Точно вор, прячась за деревьями, я ускользнул домой.
И никому не стал рассказывать об увиденном, даже матери.
А вскоре после этого случая, на доме Тахира кто-то грубо углем накарябал: «ТАХИР + ЗУХРА = ЛЮБОВЬ». И странно — что тут особенно обидного или грубого, но я вдруг почувствовал желание вступиться, отколотить неведомого обидчика.
Между тем, Тахир все реже и реже появлялся на улице. Меж соседей прошла печальная весть: Тахир, как и его отец, заболел неизлечимо…
Мы не верили этому. Но трудяга Тахир больше не выходил за калитку.
Тогда мы с Рахматом и Акрамом наловили в банку пиявок и постучались в их окно.
На крыльце показалась мать. Исхудалая, губы мелко-мелко дрожат.
— Возьмите, — нерешительно сказал Рахмат и протянул банку. — Наверно, поможет…
Мать покачала головой и полумрак их коридорчика снова поглотил ее.
КНИГА С НАРИСОВАННОЙ БЕРЕЗКОЙ
Книжный киоск, иссеченный дождями и прокаленный знойным солнцем, стоял сбоку у арки, что вела на базар.
