Разноцветные дни - Николай Николаевич Красильников
И какие бы дела ни предстояли — стирка, уборка, срочный заказ — она все отставляла в сторону и занималась дорогой гостьей. Мама и Камила Усмановна садились на открытой летней веранде и пили чай. На столе в стеклянных вазочках красовались варенья — клубничное, черешневое, виноградное с орехами…
— Угощайтесь, — предлагала мама.
Камила Усмановна благодарила и доставала из своей волшебной сумочки кулек.
— А где наш Лохматка?
Прозвище безобидное, но кому приятно напоминание о вечно торчащих в разные стороны волосах?.. Однако я не сердился: знал, что за этим обычно последует.
— Пусть занимается своим делом, — отвечала мама.
Я обычно располагался в конце сада за отцовским верстаком и выпиливал лобзиком фанерные фигурки.
— Нет-нет, — не соглашалась Камила Усмановна. — Пусть идет пить с нами чай. Такой мармелад ему должен понравиться.
Для солидности я немного мялся, но все-таки, конечно, приходил.
Мне нравилось чаепитие на веранде. Но особенно — слушать всегда захватывающие рассказы Камилы Усмановны.
Нет, она, разумеется, не излагала свою биографию так, как это делаю я. Постепенно я многое узнал о жизни этой замечательной женщины и ее поколения…
Девочкой Камила прислуживала в байском доме. Обстирывала его бесчисленную семью, таскала для тандыра хворост, подметала обширный двор, прибирала комнаты, а ночами нянчила крикливое байское потомство. За все это сирота получала лишь зуботычины и попреки да объедки с байского дастархана.
И однажды девочка не выдержала, убежала в город. Попала в детский дом. Окончила школу и педагогический техникум. Учительствовать она сама попросилась в кишлак, где родилась и батрачила у бая.
Повсюду устанавливалась и укреплялась Советская власть. Она пришла полноправной хозяйкой и в далекое горное селенье.
Над бывшим байским домом развевался алый кумач. На дверях встречала вывеска: «Школа». Это сейчас они в обычае, а тогда открытие каждой школы было открытием новой жизни.
В кишлаке было еще неспокойно. С гор нередко, прячась в ночи, точно волки, спускались басмачи. Помня об опасности, председатель сельсовета, молодой, озабоченный человек с перевязанной рукой и усталыми добрыми глазами, выдал учительнице револьвер и несколько патронов.
Напуганные басмачами, родители отпускали детей в школу крайне неохотно. Приходилось каждого уговаривать, разъяснять, что человек при новой власти должен расти грамотным, образованным, счастливым. Юной Камиле такая трудная работа удавалась. Может, и потому, что судьба самой сироты подтверждала ее слова.
Однако вскоре она стала получать записки-угрозы. В подметных записках ее называли «продавшейся краснозвездным шайтанам», угрожали отрубить голову, если она не оставит кишлак подобру-поздорову.
Учительница и не думала уезжать. Она рвала грязные послания в клочья и продолжала учить детей. Грамоте. Честности. Любви к синему небу и родным горам. Ненависти к врагам, которые снова хотят отнять у людей землю, воду, человеческое достоинство.
Однажды полтора десятка всадников, вооруженных саблями и винтовками, окружили школу среди бела дня. Видно, так сильно досадили школа и учительница басмачам.
— Эй ты, неверная! — заорали они. — Выходи! А не то мы тебя подожжем вместе с твоими ублюдками и оборванцами.
Камила Усмановна побледнела, но вышла на крыльцо.
Два выстрела почти дуплетом ожгли ее красную косынку. Стреляли пока для острастки, брали на испуг.
— Учти, советская пери, — сказал, ухмыляясь, краснорожий главарь. — Если не уберешься завтра же из кишлака, тебя и школу сравняем с землей.
Басмачи дико заржали, точно лошади, ударили по крупам своих скакунов и растворились в пыли.
Камила Усмановна не хотела рассказывать о случившемся председателю сельсовета, но он узнал все от дехкан. Он посоветовал ей на время все же покинуть кишлак, а сам немедленно отправился в райцентр предупредить милицию.
Учительница продолжала проводить уроки, обучать грамоте женщин. В работе с рассвета до глубокой ночи забывала о возможной беде. Но она сама напомнила о себе. Как-то в полночь в дверь постучали.
— Камила-апа, — глухо сказал незнакомый голос. — Вас вызывает председатель.
Учительница наскоро оделась и откинула щеколду. Ворвались басмачи. Сколько их было, она не запомнила.
В голове тут же помутилось от удара. Ее связали, швырнули на пол и выскочили на улицу.
— Запирай покрепче дверь, — распоряжался кто-то. — Обкладывай кругом соломой, да живее!
За крохотным окошечком вспыхнуло пламя. Слышались хриплые голоса, звяканье упряжи и оружия.
Учительница очнулась, с трудом высвободила руку — вязали в спешке и страхе. Сбросила с себя веревки. Едкий дым уже заволакивал комнату. Она нашарила под подушкой револьвер. Еле держась на ногах, встала. Высадила рукояткой стекло. В комнатку вместе с воздухом хлынуло пламя.
Камила выстрелила несколько раз в темень. Кто-то истошно завопил, изрыгая проклятья. Заржали и вздыбились кони.
— Кызыл аскеры! Уходим! — закричал тот, кто еще минуту назад приказывал поджигать.
Несколько пуль со свистом врезались в стену.
Учительница, обессиленная, опустилась на пол.
Душили дым и жар пламени, огненные языки подбирались к платью.
Кто-то прикладом винтовки высаживал дверь. Подоспел милицейский отряд…
Этот эпизод я узнал не от Камилы Усмановны, а от матери. Она сказала, что сама старая учительница не любит вспоминать о нем, а мама прочла об этом в газете, когда Камилу Усмановну награждали к семидесятилетию орденом Октябрьской революции, и о ней была большая статья.
— Мам, а почему Камила Усмановна одинока? — спросил я как-то.
— То есть? — мама удивленно вскинула брови.
— Ну, она всегда одна приходит, и сама говорила, что одна живет.
Мама ласково потрепала меня по вихрам.
— Эх, Лохматка, Лохматка… Так жизнь сложилась. Муж ее, тот самый председатель, на войне погиб… Но она не одинока. У нее много детей. Тысячи учеников, которые ее любят и называют своей мамой.
ГАДАЛЬЩИК
От остановки Аклан трамвай под номером восемь набирал скорость, лихо звеня.
Наверное, вагоновожатому самому нравилось ездить по узкой улочке, окаймленной с обеих сторон серебристыми тополями. Мелькали поликлиника, чайхана, аптека, какие-то лотки…
В открытые окна запрыгивал ветер и гулял по вагонам веселым безбилетником.
Я любил утренние трамваи. Любил ездить с отцом на базар, помогать ему таскать тяжелые сумки с овощами и всякой прочей снедью.
Возле самого старогородского базара трамвай тянул медленно: шел на подъем. Случалось, пассажиры-мужчины выпрыгивали на гравий и толкали трамвай.
Тогда они сами будто превращались в мальчишек. Так азартно пыхтели и весело подначивали друг друга. Иногда при этом отец говорил:
— Давай прогуляемся. Тут недалеко.
На самой горке располагались бесчисленные будочки мастеровых. Гончары. Резчики по ганчу. Ювелиры. Чеканщики. Кузнецы. Жестянщики. Столяры, они же и продавцы бешиков — маленьких, радостно разноцветных деревянных люлек.
Здесь же мастера принимали заказы.
Мне почему-то особенно нравилось идти сквозь эти ряды. Слушать дробь молоточков, стук дерева и звон металла, деловую перекличку людей. Хорошо бы все это возродить.
Завершала длинный ряд
