Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

Симоновское благополучие меня пугает. <…> Он неверующий. <…> Когда он рассказывал, что он имеет, какие возможности в смысле секретарей, стенографисток, то я думала о наших писателях, и старших, и младших. У Зайцева нет машинки, у Зурова — минимума для нормальной жизни, у Яна — возможности поехать, полечить бронхит. <…> Это самые сильные защитники режима[568].

Буниных удручали просоветские настроения эмиграции: «Очень тяжело. Безотрадно. Бессмысленно»[569]. Бунин, как и Шмелев, остро воспринимал информацию о репрессиях, что, например, следовало из его обращенных к Симонову вопросов о судьбе Пильняка, Мейерхольда и др.

После войны Георгий Адамович начал сотрудничать с просоветскими «Русскими новостями», в которых он выступил с эссе «Конец разговора» (1945). 22 июня 1941 года для него стало концом русской эмиграции, поскольку войну он воспринял как общерусское дело. Но он оправдывал Сталина, признавал коммунизм, он писал о том, что в СССР нет эксплуатации человека и не надо говорить о пролитой крови, что ненависть к СССР — постыдная болтовня. Эти настроения отразилось в его адресованной французскому читателю книге «L’ autre patrie» (1947). Против просоветских настроений Адамовича выступил другой недруг Шмелева — Георгий Иванов. В статье «Конец Адамовича» — она появилась в «Возрождении» в 1950 году, в год смерти Шмелева — Иванов обрушился на литературную критику Адамовича, писал о безответственности и вкусовщине его оценок:

Иногда слова Адамовича не имели никаких последствий. Иногда, наоборот, означали для того, к кому относились, на самом деле «начало конца». <…> …самый капризно-противоречивый, самый произвольный приговор Адамовича принимался его многочисленными адептами и поклонниками слепо, как закон. Причем новый закон автоматически отменял предыдущий. Тот, кто возьмет на себя труд посмотреть фельетоны Адамовича подряд за несколько лет, вплоть до 1940 года, будет вознагражден, отыскав самые причудливые оценки «первого эмигрантского критика» — мало кем оспариваемый в эстетических кругах того времени титул Адамовича[570].

Он противопоставлял Адамовичу Иванова-Разумника, автора антисталинских мемуаров.

В «Русских новостях» помимо Адамовича и Бунина публиковались Н. Тэффи, А. Бахрах, Н. Кнорринг, К. Мочульский, В. Корвин-Пиотровский, Ю. Терапиано, В. Мамченко, А. Гингер и др. Однако к началу 1950-х годов многие газету покинули.

Публиковался в «Русских новостях» и А. Ремизов. В 1930— 1940-е годы он создал замечательную повесть «Учитель музыки: Каторжная идиллия», но уже после завершения работы Алексей Михайлович, изменивший свое отношение к СССР, убирал из текста фрагменты, которые могли бы быть истолкованы как антисоветские. Шмелеву было чрезвычайно жаль Ремизова, «несчастного юрода». Ремизов был его соседом — они жили на одной улице, и Шмелев порой навещал его. Непримиримый к сочувствующим СССР, он жалел подверженного страху Ремизова, который защищался от жизни игрой в притворяющегося мертвым жука — так писал о нем В. Андреев[571]. В 1946 году Ремизов получил советский паспорт. Советское посольство вело с Ремизовым свою игру. Как-то, навестив Ремизова, Шмелев услышал от него, что тот ждет гостя — советского консула Емельянова: он надеялся, что консул привезет ему весть о дочери, которая осталась в России. Шмелев писал:

А тот ему привез… па-чпорт! и бут<ылку> шампанского. И — «умерла от разрыва сердца». Не они ли убили-то..?[572]

Взяли советские паспорта, хотя в СССР не поехали, супруги А. Присманова и А. Гингер — яркие поэты из молодого поколения первой волны эмиграции.

В 1948 году началась новая волна вокруг имени Бунина в связи с его выходом из Союза русских писателей и журналистов в Париже. В ноябре 1947 года Союз писателей и журналистов исключил из рядов своих членов, взявших советские паспорта. В знак солидарности о выходе из Союза заявили и другие писатели. Бунин, полагая, что раскол в Союзе оправдан, что соединение в нем эмигрантов и советских подданных невозможно, отказался поддержать исключенных. Однако позже, недели через две, он сам вышел из Союза и сложил с себя обязанности его почетного члена. Объяснения содержались в его письме к М. С. Цетлин. Бунин писал:

Почему я не ушел из Союза уже давным-давно? Да просто потому, что жизнь его текла прежде незаметно, мирно. Но вот начались какие-то бурные заседания его, какие-то распри, изменения устава, после чего начался уже его распад, превращение в кучку сотрудников «Русской мысли», среди которых блистает чуть не в каждом номере Шмелев, участник парижских молебнов о даровании победы Гитлеру… Мне вообще теперь не до Союзов и всяких политиканств, я всегда был чужд всему подобному…[573]

Для Зайцева же очевидно другое: выходом из Союза «Иван поддержал советских»[574]. Так он написал В. Н. Буниной 15 февраля 1948 года.

Шмелев осуждал всякие связи с советскими писателями. Он насмешливо относился к тому, что на Западе русская литература представлена Эренбургом и Симоновым: «Эх, Максима с Алешкой-то не могли послать во славу России…»[575] — ни Горького, ни Толстого уже не было в живых.

Он крайне настороженно отнесся к визиту, который нанес ему некто, возвращавшийся в СССР. Он думал, что этот некто — посланец от Советов. Шмелеву было обещано открыть перед ним все советские издательства. Просьба письменно изложить свои условия и соображения была расценена Шмелевым как провокация: письменный документ будет понят как прошение! Не согласился он и на форму личного письма. И хотя Шмелеву объяснили всю необходимость сотрудничества с советскими издательствами ради укрепления престижа России, он вознегодовал: ему там, в СССР, либо мух гонять, либо их кормить! «Богомолье» все равно не издадут! да он бы никогда в России не написал ни «Богомолья», ни «Лета Господня»! он там чужой! сначала пусть откроют Оптину! Отказал он гостю и в просьбе дать материал для второго выпуска «Русского сборника». В первом публиковались Бунин, Ремизов, Тэффи. Ему в пример поставили Ремизова: Алексей Михайлович печатается в «Советском патриоте». Шмелев был неумолим. Его посетила и двадцативосьмилетняя пианистка, красавица, чешка-полуполька С. Златка, которая просила о личной переписке, но в визите которой он также заподозрил неладное — руку Москвы.

В 1937 году Ильин сообщал Шмелеву о том, что пишет книгу «Шмелев. Бунин. Ремизов. Мережковский». К концу года была готова вступительная статья, отработана глава о Бунине, наполовину сделана статья о Шмелеве и в черновом варианте — главы о Ремизове и Мережковском. К апрелю 1938 года Ильин намеревался сдать рукопись в печать и летом увидеть готовый экземпляр книги. Однако проект книги изменился, и в апреле Ильин сообщил Шмелеву о том, что, заканчивая главу о Ремизове, он понял, что композиция и в целом главная идея книги должны быть иными: она должна состоять не из портретов, а подчиняться единому замыслу. Появилось новое название — «О тьме и скорби. Книга художественной критики. Бунин. Ремизов. Шмелев». Концепция Ильина сводилась к следующему. Господь послал русским тьму и скорбь. В бунинском творчестве Ильин увидел прежде всего тьму первобытного эроса и проистекающие из него муку, но, однако, и радость любви. В прозе Ремизова он узрел тьму страха, и опять же — муку как следствие тьмы, Он полагал, что в творчестве Бунина и Ремизова нет скорби. Переживающий муку цепляется за жизнь, а научившийся страдать, скорбеть, испытывает состояние светоносное, духовное, преодолевающее животную муку. В творчестве Шмелева он видел тьму богоутраты, но еще и скорбь мира, и скорбь о мире, и именно через эту скорбь — путь к Богу, радость православного богонахождения, выход к свету. Примечательно, что в окончательном варианте названия слово «скорбь» было заменено словом «просветление». Таким образом, книга выстраивалась по принципу восхождения, снизу вверх, от тварной темноты, в которую человека ввергает мука, к просветлению. Споря с Толстым, он писал Шмелеву: