Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

В 1937 году Ильин сообщал Шмелеву о том, что пишет книгу «Шмелев. Бунин. Ремизов. Мережковский». К концу года была готова вступительная статья, отработана глава о Бунине, наполовину сделана статья о Шмелеве и в черновом варианте — главы о Ремизове и Мережковском. К апрелю 1938 года Ильин намеревался сдать рукопись в печать и летом увидеть готовый экземпляр книги. Однако проект книги изменился, и в апреле Ильин сообщил Шмелеву о том, что, заканчивая главу о Ремизове, он понял, что композиция и в целом главная идея книги должны быть иными: она должна состоять не из портретов, а подчиняться единому замыслу. Появилось новое название — «О тьме и скорби. Книга художественной критики. Бунин. Ремизов. Шмелев». Концепция Ильина сводилась к следующему. Господь послал русским тьму и скорбь. В бунинском творчестве Ильин увидел прежде всего тьму первобытного эроса и проистекающие из него муку, но, однако, и радость любви. В прозе Ремизова он узрел тьму страха, и опять же — муку как следствие тьмы, Он полагал, что в творчестве Бунина и Ремизова нет скорби. Переживающий муку цепляется за жизнь, а научившийся страдать, скорбеть, испытывает состояние светоносное, духовное, преодолевающее животную муку. В творчестве Шмелева он видел тьму богоутраты, но еще и скорбь мира, и скорбь о мире, и именно через эту скорбь — путь к Богу, радость православного богонахождения, выход к свету. Примечательно, что в окончательном варианте названия слово «скорбь» было заменено словом «просветление». Таким образом, книга выстраивалась по принципу восхождения, снизу вверх, от тварной темноты, в которую человека ввергает мука, к просветлению. Споря с Толстым, он писал Шмелеву:

Христианство не благословляет на «муку» и не зовет к «жалости» (вопреки Толстому). Оно благословляет на страдание и зовет к свету и радости. Оно уводит от муки и учит победе. И страх в нем исчезает. Христос не «мучился» на Кресте, а страдал и скорбел; и путь Его был светоносный и победный. В этом смысл Христова Воскресения, победившего тьму, муку и страх[576].

Заметим, что третья часть «Лета Господня» называлась «Скорби».

Ильин предполагал, что Бунин будет недоволен, что Ремизов напишет о нем «какую-нибудь химерическую дребедень», а Мережковский станет презирать его за то, что для него не нашлось ни слова[577]. Он мечтал выпустить книгу осенью 1938 года, но осень прошла в тревогах, осенью он покинул Германию и теперь надеялся, что книга выйдет к Рождеству. В начале января 1939 года Ильин полагал, что книга вот-вот начнет печататься в Риге при содействии Русского академического общества (РАО), почетным членом которого он был, и будет выпущена к марту (в марте он ожидал гранки). Но все сроки прошли, а книга не была издана, потому что в РАО начались интриги, внутри общества создалась партия, находившаяся под влиянием берлинских русских национал-демократов. Предпринимались попытки издать книгу помимо РАО, для чего был сделан вариант текста на машинке, но началась война, советские войска вошли в Латвию. В ноябре 1945 года Ильин еще раз пересмотрел текст, откорректировал его. В 1947 году Шмелев пошел к Гукасову, как он шутил — к Карасину-Мазутычу, с просьбой издать книгу Ильина, но Гукасов отказал под предлогом малого рынка для больших книг.

Когда в конце 1946 года Шмелев получил от Ильина машинопись, название будущей книги уже было изменено на «О тьме и просветлении». Прочитав этот вариант, он решил, что психология творчества еще никем не была так раскрыта. Шмелев справедливо полагал, что концепция книги следует из теории эстетики, высказанной Ильиным в его труде «Основы художественного творчества». Конечно, он был согласен с тем, что творчество Бунина — акт родового инстинкта и вытекает из недр инстинкта полового. Ему близка версия Ильина о ремизовском юродстве, цель которого — забить в себе страх перед жизнью. Шмелев высказал мысль о том, что источник страха Ремизова гораздо сложнее инстинкта: в отношении Ремизова к миру проявляется богобоязнь, чистого Бога в его произведениях нет. Отсюда и кривизны его Миколы, и описанные им больные сны, которые он, возможно, сам творил. Ремизов, как думал Шмелев, в своем творчестве играл в игрушки, в лунатизм, но все-таки он очень непосредственный человек, он — как обиженный ребенок, и «скорбь и боль очень ему чувствительны, до подкожной боли-горенья… и выход у него… лишь в воздыханье-вскрике»[578]. За главу о себе Шмелев благодарил Ильина, кланялся ему земно.

При жизни Шмелев так и не увидел книгу изданной.

XX

В поисках правды

«Русская мысль»

«Пути небесные»

Эмигрантская литература катастрофически теряла читателя. Проблема читательской аудитории стала неразрешимой. Все славянские земли, оказавшись в сфере влияния СССР, были словно за колючей проволокой. Шмелев понимал, что даже «Лето Господне», при известности этого произведения, не разойдется тиражом более полутора тысяч.

Переживания, связанные с размышлениями о народе-победителе, да еще и осознание собственной ненужности, своей изолированности от массового русского читателя — все это омрачало его существование и угнетало духовно. Он перестал ходить в церковь, лишь порой открывал Евангелие. Он вновь искал утешение и смыслы у других, а потому в шестой или седьмой раз перечитал «Войну и мир». Но обнаружил печальную истину — творческие силы Толстого иссякали: свежи первые два тома, но в четвертом томе автор ослабел, хотя писал в благожелательных условиях, далеко не старым, недавно женившись, на подъеме; он «смял» Соню, Наташа глупа, хоть и умна чувством, Безухов — «рыхляк шепелявый», Болконский «путано-неопределенен», невыносима перегруженность романа домыслами… все-таки насколько гениален в мыслях Достоевский, настолько «Толстой перед ним — глуп»… Толстой гениален, только когда описывает жизнь в образах и бессознательно… Толстой выстраивает художественный мир на философской идее, и в этом его неудача, как решил Шмелев[579]. Ему не нравились концовки ни «Смерти Ивана Ильича», ни «Войны и мира», ни «Хозяина и работника», ни «Анны Карениной», ни «Крейцеровой сонаты». Шмелев взялся читать К. Леонтьева, но вдруг почувствовал, что Леонтьев — не его: «Своеобразен, да… но — за волосы себя притащил (притащил ли?!) — к вере… (и какой!) и вряд ли дам встречу с ним в Оптиной (в романе)»[580]. Он хотел ввести Леонтьева в «Пути небесные», теперь усомнился, стоит ли.

Столь необычные для него отзывы о Толстом и Леонтьеве свидетельствуют о том, что в его жизни начался новый этап. В связи с работой над «Путями небесными» по совету Ильина он стал читать письма Феофана Затворника и в нем открыл своего учителя. Он духовно напитывался его мыслями. Феофан сейчас — его главное познание. В письмах святителя так просто и мудро объясняется о молитве и покаянии, о внимании ума и страхе Божием, о вольнодумцах и миролюбцах, о гневе и искушении. Возможно, потому теперь Толстой не философ, что Феофан поучал: «Православный христианин читает слово Божие; истины, прямо в нем содержимые, печатлеет в своем сердце, не двигая своей мысли за пределы содержимого и не возвышая над ним господственно и самоуправно своего ума, а ему смиренно подчиняя его»[581]. Понимая, что не постиг полноты веры и даже решив, что для веры надо родиться, он много размышлял в то время о творчестве Богопознания, много читал об Оптинском старце Амвросии.