Энн Эпплбаум - ГУЛАГ
Власти знали об этих ритуалах и порой пытались вмешиваться – не всегда успешно. В 1951 году воровской суд приговорил урку по фамилии Юрилкин к смерти. Лагерное начальство, узнав о приговоре, перевело Юрилкина вначале в другой лагерь, затем в пересыльную тюрьму, затем в третий лагерь в другой части страны. Тем не менее два вора в законе в конце концов выследили его и убили – через четыре года! Их судили и расстреляли за убийство, но даже такие наказания останавливали далеко не всех. В 1956 году советская прокуратура констатировала, что зачастую решение об убийстве того или иного заключенного, находящегося в другом лагере, выполняется беспрекословно[1034].
Воровские суды могли выносить приговоры и не ворам – неудивительно, что они внушали такой ужас. Леонид Финкельштейн, который был политзаключенным в начале 1950‑х, вспоминал одно такое убийство:
Я лично видел только одно убийство… Вы видали когда-нибудь большой железный напильник? Такой напильник, заостренный с одного конца, – оружие абсолютно смертельное. <…>
У нас был нарядчик – он распределял между зэками работу. Уж не знаю, чем он провинился. Так или иначе, воры в законе решили, что его надо убить. Это произошло, когда нас считали перед работой. Каждая бригада стояла отдельно, нарядчик стоял перед нами. Его фамилия была Казахов, это был крупный, толстый мужчина.
Один вор бросился вперед из строя и всадил ему напильник прямо в живот.
Судя по всему, умелый, натренированный убийца. Его схватили немедленно, но у него уже было двадцать пять лет. Его, конечно, судили и дали еще двадцать пять. Реально его срок увеличился, может, года на два – сущий пустяк…[1035]
Все же воры довольно редко поднимали “карающую руку” на начальство. В целом они если и не были лояльными советскими гражданами, то по крайней мере в одном сотрудничали с властями охотно: они с удовольствием осуществляли контроль над политическими, радуясь – я еще раз цитирую Евгению Гинзбург, – “что есть на свете люди, еще более презренные, еще более отверженные, чем они”.
Контрики и бытовые
Блатных с их особым жаргоном, характерной одеждой и устойчивой культурой было легко узнавать, и их легко описывать. Гораздо труднее выносить обобщающие суждения об остальных заключенных, составлявших основу гулаговской рабочей силы, – ведь их брали из всех слоев советского общества. Наш взгляд на лагерное большинство долго был искажен, поскольку нам волей-неволей приходилось полагаться в основном на мемуары, и главным образом на мемуары, опубликованные вне СССР. Их авторами обычно были люди интеллигентные, нередко иностранцы и почти всегда политзаключенные.
Однако с конца 1980‑х, когда начала развиваться горбачевская гласность, мы стали получать доступ к более широкому спектру воспоминаний и к некоторым архивным документам. Из последних, к которым надо относиться с большой осторожностью, явствует, что подавляющее большинство заключенных составляла отнюдь не интеллигенция, а рабочие и крестьяне. Некоторые цифры, относящиеся к 1930‑м годам, когда большую часть заключенных ГУЛАГа составляли кулаки, весьма красноречивы. В 1934 году высшее образование имели только 0,7 процента лагерников, начальное – 39,1. В то же время 42,6 процента проходят как “полуграмотные”, 12 процентов – как неграмотные. Даже в 1938‑м, когда среди интеллигенции Москвы и Ленинграда бушевал Большой террор, люди с высшим образованием составляли всего 1,1 процента, более половины имели начальное образование и треть была полуграмотна[1036].
Сопоставимыми цифрами, касающимися социального происхождения заключенных, мы не располагаем, однако стоит отметить, что в 1948 году менее четверти заключенных были политическими, то есть осужденными за “контрреволюционные” преступления по 58‑й статье УК. Это укладывается в общую схему. Политические составляли всего 12 и 18 процентов заключенных в годы террора (1937 и 1938); во время войны их доля увеличилась до 30–40 процентов; в 1946‑м в результате амнистии, которую получили уголовники после Победы, она подскочила почти до 60 процентов; затем до конца сталинского правления оставалась более или менее постоянной – между четвертью и третью[1037]. Учитывая к тому же более быструю оборачиваемость неполитических заключенных: у них в целом были меньшие сроки, и их чаще освобождали досрочно, – можно сказать, что подавляющее большинство людей, прошедших через ГУЛАГ в 1930–1940‑е годы, составляли арестанты с уголовными статьями. В основном это были рабочие и крестьяне.
Два зэка. Рисунок Сергея Рейхенберга. Магадан, дата неизвестна
Эти цифры помогают исправить неверные представления, бытовавшие в прошлом, но они же могут и ввести в заблуждение. Мемуарная литература, ставшая доступной в России после распада СССР, показывает, что многие “политические” сталинской эпохи не были политзаключенными в нынешнем смысле. В 1920‑е годы в лагерях действительно находились члены антибольшевистских партий, называвшие себя политзаключенными. В 1930‑е там оказались немногочисленные подлинные троцкисты. В 1940‑е после массовых арестов на Украине, в Прибалтике и Польше в ГУЛАГ попали настоящие антисоветские активисты и партизаны. В первой половине 1950‑х туда отправляли членов студенческих антисталинских кружков, которых были единицы.
Из сотен тысяч людей, которые проходят по лагерной статистике как политические, громадное большинство не были ни диссидентами, ни священниками, отправляющими тайные службы, ни даже партийными деятелями. Это были рядовые люди, подхваченные волной массовых арестов и зачастую не имевшие ярко выраженных политических взглядов. Ольга Адамова-Слиозберг, до ГУЛАГа работавшая в Москве в одном из промышленных наркоматов, писала: “До ареста у меня была стандартная жизнь беспартийной интеллигентной советской женщины. Я не отличалась особой активностью в общественных делах, добросовестно работала. Основные интересы были в кругу моей семьи”[1038].
Если “политические” не всегда были политическими, то и “уголовники” далеко не всегда были уголовниками. Несомненно, в лагерях встречались настоящие правонарушители, а в военные и послевоенные годы – настоящие военные преступники и пособники нацистов; но большую часть так называемых бытовиков (лиц, осужденных за неполитические преступления) составляли люди, чьи проступки в другом обществе вообще не повлекли бы за собой лишение свободы. Так, отец Александра Лебедя, российского генерала и политического деятеля, получил пять лет за два десятиминутных опоздания на работу[1039]. В архиве главным образом уголовного по составу заключенных Полянского ИТЛ близ Красноярска‑26, где создавался один из советских ядерных реакторов, содержатся сведения о “преступнике”, получившем шесть лет за кражу на базаре одной галоши, о другом, получившем десять лет за “способствование хищению 10 булок хлеба”, и о третьем – грузчике, в одиночку растившем двоих детей, которому дали семь лет за то, что он при доставке вина в магазин похитил три бутылки. Еще одного посадили на пять лет за “спекуляцию”: он купил партию папирос в одном месте и перепродал в другом[1040]. Антоний Экарт рассказывает о женщине, арестованной за карандаш, который она принесла домой из учреждения, где работала. Карандаш нужен был ее сыну, которому нечем было выполнять школьную домашнюю работу[1041]. В перевернутом мире ГУЛАГа уголовные “преступники” зачастую были преступниками не больше, чем “политические” – активными оппонентами режима.
