Лаша Отхмезури - Жуков. Портрет на фоне эпохи

Гудериан, в свою очередь, перешел в наступление. На следующий день он форсировал Верхний Днепр у Могилева, где окружил остатки 13-й армии. 12 июля Жуков отправил Тимошенко приказ[404] нанести мощный и согласованный контрудар имеющимися свободными силами, чтобы помешать двум немецким танковым группам подойти к Смоленску. Фронт пришел в движение на протяжении 150 км, от района восточнее Витебска до Жлобина. У последнего пункта, действуя против правого фланга Гудериана, советские войска одержали локальный успех и, подтверждая свою доктрину, ввели в прорыв кавалерийскую группу с целью совершения рейда по вражеским тылам. Но у Жукова и Тимошенко не хватало сил для осуществления их амбициозных замыслов. Их войска были слишком слабыми, взаимодействие между родами войск и соединениями было налажено плохо, не хватало авиации и разведданных о противнике. Гудериан и Гот решили не обращать внимания на эти удары, хотя те и причиняли им ущерб, и не упускали из виду Смоленск. Их целью было: «контратаковать контратакующих» и окружить войска Тимошенко в новом котле.

Прежде чем перейти к рассмотрению Смоленского сражения, следует сказать, что Жуков организовывал такие же поспешные контрудары на северо-западном направлении (у Ворошилова) и на юго-западном (у Буденного). Советские историки не освещали эти операции точно так же, как обошли они молчанием Лепельскую. На северо-западе, между Псковом и Старой Руссой, с 14 по 18 июля силы, защищавшие дорогу на Ленинград, провели Сольцы-Днинскую операцию. В следующей главе мы увидим, что здесь немцы потерпели неудачу, местную, но не лишенную значения. На Украине Новоград-Волынская операция (10–14 июля) имела целью помешать продвижению немцев на Киев. Здесь Жуков тоже бросил в бой остатки мехкорпусов, сосредоточенных на Украине для удара по Южной Польше. После серии самоубийственных атак, проводившихся при полном господстве немцев в воздухе, в 9, 19 и 22-м мехкорпусах осталось в общей сложности 95 танков из 2000, имевшихся в них на 22 июня. В результате к 1 августу у Красной армии на этом направлении не осталось крупных боеспособных танковых соединений.

Почему же Красная армия не смогла остановить немцев через три недели после начала войны, даже на таких широких водных преградах, как Днепр и Двина? В своих «Воспоминаниях» Жуков дает первый ожидаемый ответ: Красной армии не хватало необходимых для обороны средств: противотанковой артиллерии, артиллерийских тягачей, штурмовой авиации, мин. Как это могло быть возможным при тех огромных инвестициях в оборону, которые были сделаны во втором и третьем пятилетних планах? В рукописном документе, недатированном, но, без сомнения, написанном ранее 1965 года, он откровенно называет корни этой беспомощности: «В нашей военной доктрине всегда отдавалось предпочтение наступательным действиям. Мы, военные, всегда исходили из того, что только решительные наступательные действия могут привести к разгрому противостоящего противника. Советская наступательная доктрина была четко и ясно выражена в полевом уставе 1939 г. […] Крупные маневры войск, оперативно-стратегические игры на картах и полевые поездки строились целиком из характера и целей наступательных принципов и чаще всего решительными целями. […] Я не знаю ни одного оперативно-стратегического мероприятия, где была бы разыграна или отработана операция в крупных оперативно-стратегических масштабах, где бы оборона противодействовала глубокому прорыву крупных бронетанковых группировок, взаимодействующих с крупными воздушными силами, а как следствие наши штабы и командиры оперативного масштаба накануне войны не были обучены эффективному ведению обороны оперативно-стратегического масштаба, не говоря уже о том, что такие оборонительные операции не были разработаны в штабах приграничных округов и Генштабе как возможный вариант. „На каждый удар мы ответим двойным-тройным ударом“ – такова была психологическая настройка, которую усиленно внедряло тогда наше высшее политическое и военное руководство»[405].

Красная армия, как признаёт ее самый выдающийся полководец, владела военным искусством лишь наполовину. Она была поражена наступательной лихорадкой. Ни один генерал, ни один полковник, ни один капитан или сержант не знал, что делать, если его позиции будут атакованы танковой группировкой. И никакой устав, никакой личный опыт не могли дать им подсказку или оказать помощь. Только инициатива, находчивость, энергичность самого командира способны были помочь ему отразить танковую атаку. Некоторые находили способы борьбы, большинство обращалось в бегство или без толку губило своих людей. Здесь крылся корень странного поведения советских солдат, наблюдавшегося немцами: в одном месте иваны выдвигали свои орудия и вели настильный огонь по танкам либо стоически пропускали их, чтобы эффективно бороться с мотопехотой; а в нескольких километрах оттуда его многочисленная артиллерия молчала, потому что не знала, что идет атака и стальным чудовищам противостоят редкие цепи пехоты.

Жуков не покидал Генштаб, он спал по два часа в сутки на раскладушке и боролся с усталостью, поглощая в огромных количествах крепкий черный чай. Главные заботы ему доставлял центральный участок фронта. Теперь он был убежден: немцы рвутся к Москве. Гот и Гудериан также считали Москву такой целью, ради достижения которой можно пожертвовать всем. 13 июля, залечив раны, нанесенные им контратаками под Лепелем и Жлобином, две их танковые группы вновь рванули вперед: 1300 танков – половина всех, задействованных в России. Северная группа (группа Гота), пройдя через позиции 22-й и 19-й армий, преодолела 150 км и восточнее Смоленска, в Ярцево, вышла на Московское шоссе. До столицы оставалось 300 км. Действовавшая южнее II танковая группа Гудериана прорвала позиции 13-й и 20-й армий, но потеряла три дня в кровопролитных боях на улицах Смоленска, удерживаемого 16-й советской армией. Гудериан направил одну танковую дивизию захватить плацдарм на Десне, в Ельне, планируя с него будущий бросок на Москву. Немцы заколебались, распылили свои силы. Одна их группировка нацеливалась на северо-запад и Ленинград (Гот), другая – на Москву (Гудериан), но у них не хватало сил, чтобы быстро закрыть котел, в котором оказались три армии Тимошенко.

В своих «Воспоминаниях» Жуков отмечает, что падение Смоленска «было тяжело воспринято Государственным Комитетом Обороны и особенно И.В. Сталиным. Он был вне себя. Мы, руководящие военные работники, испытали всю тяжесть сталинского гнева»[406]. Тимошенко сняли с поста наркома обороны; теперь между Сталиным и Жуковым не было буфера. Начальник Генштаба лишился поддержки человека, с которым у него были добрые отношения и молчаливое соглашение о дружбе и взаимопомощи. Измотанный, десяток раз публично униженный Сталиным, уязвленный поражением, Тимошенко замкнулся в себе и погрузился в депрессию, сопровождаемую обильными возлияниями. Георгий Константинович остался один на один с вождем, с которым теперь встречался каждый день. Если они не встречались, то Сталин звонил ему по телефону, слал телеграммы, посылал курьеров. Жуков держался только благодаря тому, что с головой ушел в работу. Возможно, он даже слишком увлекся в том смысле, что он проявлял чрезмерную активность, метался, стараясь поспевать всюду, похожий на пожарного, у которого пылают сто пожаров на протяжении 1800 км. Возможно, более эффективным было бы дистанцироваться от происходящего на фронте, сосредоточиться и хорошенько обдумать дальнейшие действия? Но стал бы терпеть такое поведение Сталин, ценивший активность? Это вызывает серьезные сомнения. Получилось так, что исключительная физическая и психологическая выносливость Жукова сыграла свою положительную роль в сопротивлении всей Красной армии. 10 или 11 июля Ставка и Генштаб переехали в штаб Московского округа ПВО на улице Кирова, откуда был прямой ход на станцию метро «Кировская», закрытую для пассажиров и использовавшуюся в качестве бомбоубежища. Тяжелые условия, в которых работали сотрудники обоих ведомств, негативно сказывались на эффективности их работы. В тесноте давление Сталина на Жукова еще более усилилось. Плохое настроение вождя усугубило известие о пленении 16 июля под Смоленском его старшего сына, Якова Джугашвили, поскольку он, помимо прочего, предчувствовал, что это событие чревато внутриполитическими трудностями.