Хьюи Ньютон - Революционное самоубийство

Вскоре после Джилроя мы заехали на заправку, чтобы наполнить бак. Водитель спросил, не хотелось ли мне пройти в уборную. Я ответил отрицательно, и он легким шагом направился к заправке, тогда как второй полицейский остался со мной в машине. Служащий на заправке оказался молодым пареньком, который, видно, не очень хорошо знал, что надо делать с машинами именно на заправке. Он включил подачу бензина, а потом открыл переднюю дверь, сказав, что у нас были включены фары. Когда он нажал на кнопку, чтобы их выключить, полицейский сильно напрягся, но парнишка ничего не заметил. Вдобавок он пошел проверять воду и масло. Когда парень открыл капот, вернулся второй полицейский, который ходил в уборную, и спросил у напарника, что это такое, указывая на парня под открытым капотом. Когда полицейский сказал пацану, что это была сирена, тот отчаянно покраснел, быстро захлопнул капот и пошел выключать подачу бензина. Потом он украдкой заглянул в машину, увидел мои цепи и еще больше заволновался. Когда мы покидали заправку, я смотрел на парня в заднее окошко машины: он застыл в удивлении.

Около Сан-Хосе мы натолкнулись на пригородное движение, но ничего серьезного. В семь часов утра мы, наконец-то, приехали в Окленд. Улицы города были еще пустынны. Я мгновенно отметил, как много изменений произошло здесь; в городе появились здания, которых я прежде никогда не видел. Мы ехали мимо стройки нового здания, где должна была разместиться контора городского общественного транспорта всей территории Залива. Проехали мы и мимо нового музея. Он начал строиться, когда я еще сидел в тюрьме в ожидании процесса. На протяжении тех одиннадцати месяцев я ежедневно наблюдал за стройкой из окон окружной тюрьмы. Помощники шерифа показывали мне новые архитектурные сооружения, рассказывали о них и вообще старались держаться по-своему дружелюбно. Когда они снизошли до маленькой приятной беседы со мной и стали задавать мне вопросы, я не колеблясь ответил им. Не то что бы после этого мы стали ближе друг к другу, потому что такие поверхностные вещи не могут способствовать сближению. Но все-таки это самый легкий путь сохранять спокойную ситуацию. Я на самом деле рекомендую такое поведение. Не важно, что там происходит в голове у человека, все равно ему выгодно держать врага в неуравновешенном состоянии.

Пока мы ехали по улицам Окленда, помощники шерифа связались с полицейскими в окружной тюрьме и сообщили им, что мы направляемся в здание суда через тоннель. Им сказали подъезжать к переднему входу, так как лифт пока был остановлен. Мы стремительно подъехали к указанному входу, как раз через парк на озере Мерритт, где проводился митинг в память Малыша Бобби Хаттона после его похорон в 1968 году. Я вспомнил, как почти год назад смотрел на парк и гулявших там людей из окна окружной тюрьмы.

На улицах уже появились редкие прохожие. Какой яркой показалась мне их одежда! Вот что я имел в виду, когда говорил об одновременной атаке несметного количества внешних раздражителей. Я не мог получить ясного впечатления ни от одной вещи; все вокруг расплывалось, было как в тумане. Общее ощущение было подавляющим. Там, где я пробыл тридцать три месяца, все носили одинаковую одежду, делали одни и те же вещи и ходили по одному и тому же месту каждый день. Вы никогда не задумываетесь, где люди что-то делают или что конкретно они делают. Каждый день вы ожидаете, что все будет происходить так, как было день назад или два дня назад. В первые дни моего пребывания во внешнем мире я был вынужден целенаправленно успокаивать себя, чтобы не впадать в панику, чтобы сдерживать непредсказуемые порывы моей взбудораженной нервной системы. Сам вид обычных вещей, как, например, останавливающихся перед светофором машин, кто-то едет в одну сторону, кто-то — в другую, вид людей на улицах — это было слишком много для меня.

Когда мы остановились перед тюрьмой, с моих ног сняли цепи, хотя на поясе и на руках они остались. Мой багаж несли полицейские, пока я заходил в дверь здания. Тюрьма располагалась на десятом этаже. Оттуда нам навстречу спустился полицейский. Его лицо было мне знакомо. Хотя у нас и случаются стычки, полицейские обычно не оставляют у меня впечатлений; они просто приходят и уходят, запирая меня или выпуская из камеры, вот и все. Однако лицо этого полицейского было слишком мне знакомо, чтобы пройти и не обратить внимания. Я попытался вспомнить, что же за стычка была у меня с ним.

Когда мы зашли в лифт, на лице у показавшегося мне знакомым полицейского появилась трусливая улыбочка. «Ну так что, собираешься получить назад свой старый костюмчик?» — спросил он меня. «Да не знаю, — ответил я. — Зато я могу сидеть в любом месте в этой тюрьме. Я уже делал это раньше и могу сделать это сейчас, особенно с учетом того, что, может, я выйду отсюда через несколько часов». «Я так и думал, — сказал полицейский. — Думаешь, внесешь залог? Сколько, по-твоему, потребуется на это? Пара сотен тысяч, а, может, и все пять сотен тысяч?» Мы это уже проходили. «Я выйду отсюда через два часа», — сказал я. «Да уж, как хорошо быть богатым, не правда ли, Ньютон?» «Может, и хорошо, — парировал я, — Но я не богат. Люди пожертвуют столько, сколько потребуется, и вытащат меня отсюда». Полицейский сменил тему: «Ты большой человек. Должно быть, ты много пахал, чтобы стать таким».

Я не был сосредоточен на разговоре. Я все еще пытался припомнить полицейского, но все-таки сказал: «Да, я работал каждый день». Он сказал: «Да, вот именно это я и делал». Эти слова дались ему с трудом. Внезапно я вспомнил этого полицейского. Он здорово растолстел, но это был тот же полицейский, с которым у нас была разборка, когда я сидел в одиночке, а процесс уже начался. Однажды около часа ночи этот парень делал обход вместе с каким-то чернокожим полицейским. Зашел он и в мою камеру, а я был в таком полусне. Он быстро открыл дверь камеры, а когда начал закрывать, сказал: «Я тебя не разбудил случайно, козел?» Я так и вскочил. Дверь уже закрыли, но думаю, я перебудил половину тюрьмы, пока орал на полицейского, обзывая его по всякому, только не дитем Божьим. Я приглашал его вернуться и открыть дверь, чтобы показать ему, что он за человек.

Пока я надрывался, чернокожий напарник полицейского смеялся, пока они вдвоем шли по коридору. Не знаю, смеялся он надо мной или над коллегой. Некоторые заключенные, разбуженные мной, подумали, что он смеялся от отчаяния. Тот белый полицейский не вернулся к моей камере, он был слишком труслив. На следующий день, когда я вышел во двор, то увидел, что давешний чернокожий охранник все еще на посту: должно быть, он отрабатывал вторую смену. Я спросил у него имя белого охранника. Он сказал, что думал, мы хорошо знаем друг друга и просто шутим. Я сказал ему, что он и сам прекрасно знает, что я не шучу ни с одним из охранников, включая его самого. Единственные отношения, которые могут между нами быть, — это отношения заключенного и охранника, и ничего больше. Я вовсе не был благодарен тому белому охраннику и собирался подать на него в суд. Чернокожий охранник сказал, что в этом случае ему не остается ничего другого, как свидетельствовать в мою пользу, так как правда была на моей стороне, а белый охранник был не прав. Он ничего не сказал тогда, потому что думал, мы дурачились все время. Негр пообещал рассказать белому охраннику о моей реакции. После того, как я напомнил ему, что не играю ни с кем из них, он промолчал. До суда дело не дошло, я так никогда и не узнал, стал бы чернокожий охранник свидетельствовать в мою пользу или нет.