Юрий Бондарев - Вячеслав Вячеславович Огрызко
Рукопись «Выбора» Бондарев, как до этого «Берег», предложил журналу «Наш современник». Викулов собрался печатать этот роман осенью 1980 года, но к рукописи придралась цензура. Подробности позже сообщил начальник Главлита Павел Романов. Докладывая об ошибках «Нашего современника» последних лет, он весной 1982 года сообщал в ЦК КПСС:
«а) При подготовке к печати романа Ю. Бондарева „Выбор“, опубликованного в №№ 10 и 11 журнала за 1980 год, были высказаны замечания по поводу неточного освещения событии первых месяцев Великой Отечественной войны, в том числе драматического описания „паники“ в Москве в октябре 1941 года, якобы полнейшей подавленности и растерянности людей в то время. В романе содержались также субъективистские определения типа: „ждановизм“, „время правления Хрущёва“ и др. После замечаний автор и редакция внесли в роман некоторую правку» (РГАНИ. Ф. 5. Оп. 88. Д. 133. Л. 6).
Что поразительно: реакция на «Выбор» почти повторила ситуацию с «Берегом». Критики расхвалили этот роман в прессе на все лады, журнал и издательство выдвинули автора на очередную награду, в Комитете по Госпремиям писатель не получил ни одного голоса «против», а потом режиссёр Владимир Наумов (уже без Алова) взялся и за экранизацию этой вещи, но простые читатели снова разделились в мнениях и не обошлось без очередных анонимок в ЦК КПСС. Один недовольный читатель, не пожелавший назвать своего имени, писал в инстанции:
«В другом своём романе („Выбор“. – В. О.) наш маститый автор, как он поведал на читательской конференции, избрал главным героем лейтенанта, имевшего реальный прототип. Тот, друг его далёкой юности, был предметом зависти всех мальчишек двора, – любви всех девчонок школы и не вернулся с войны. Я не сомневаюсь в аморальности такого публичного заявления. Оно кощунственно, потому что автор изображает этого реально существовавшего человека дезертиром. Отомстил за самоунижение завистью?
И вот его герой, побуждаемый местью командиру артполка, изображённому подонком, чтобы не быть убитым, сдаётся немцам в плен и попутно учиняет самосуд, расстреливает, уже всерьёз, „нехорошего“ сержанта. То есть совершает двойное преступление» (РГАНИ. Ф. 100. Оп. 6. Д. 787. Л. 4).
Справедливости ради стоит заметить: были и другие мнения. В переданном Бондаревым в середине 1980-х годов в архив Пушкинского Дома чемодане с разными бумагами я в своё время наткнулся на очень сердечное письмо М. Смирновой, которой в какой-то мере походило на исповедь. Женщина под впечатлением «Берега» и «Выбора» писала:
«Немножко поясню о себе: отца потеряла в 1937 году, только вступая в жизнь. Первый жестокий удар. Время было такое („Тишина“, „Родственники“). Не смогла поступить в Литинститут, хотя данные были. Уже позже окончила Лесной. Правда, работа в лесу оказалась по душе. Муж прошёл все военные дороги и остался жив (а много близких не возвратилось), но сильно искалечен. Всё время за него боялась и как могла охраняла, но умер он пять лет назад. Так вот, от него-то я всё знала о войне. Так знала, что как бы сама побывала в этом аду. А с ним мы читали ваши книги. Никто так не писал о войне, как вы, даже К. Симонов, хотя я его очень уважаю. Не хочу повторять то, что уже говорили другие. Только вот немного о последних романах „Берег“ и „Выбор“. Они так написаны, что я плакала, когда их читала. Вот – Никитин. Его встреча с Эммой первая и последняя. Какое красивое и глубокое чувство среди крови и смерти. И ведь в любви – правда! Нет деления на своих и чужих. Люди есть и плохие и добрые, независимо от национальности. Цветок и на мусорной яме распускается.
Я хочу вам рассказать, как было у меня. В 1942 году эвакуировалась из Ростова. Муж в армии, со мной парализованная мать. Ехали в Пятигорск, надеялись на приют у родственников (увы, узнав, что мы без вещей и денег, встретили более чем прохладно). Ехали семь дней, хотя расстояние 500 километров. Ехали поездом, автобусом, на телеге с зелёной травой, на тачке, всё испытали. Ведь человек (мама) неподвижен, а я с одним чемоданчиком и без гроша. Что и было, украли в начале пути. В Пятигорске догнали немцы. Дальше пути не было. Только пешком, а мать не могла. Я не могла её оставить. Испытали всю „радость“ оккупации. Приказали всем разъезжаться по домам и вывели на большую дорогу. Кто как мог добирались. А меня с больною никто не брал. Кому нужно? Два дня мы сидели в канаве, днём пекло солнце, а ночью дрожали (октябрь месяц). Голодно, страшно! И никому не скажешь. Ехала машина с бочками горючего. Шофёр – немец. Он заправлял в пути немецкий транспорт. Остановился. Понял (моё слабое знание немецкого языка), что беда! Взял мать на руки и усадил в машину за бочками. Так и поехали. Снимал и сажал её безропотно, когда было нужно, на ночь укрывал брезентом (а я на остановках бегала и грелась, да ведь молодая была), и это в продолжение пяти дней, пока добрались до Ростова. И ни намёком, ни взглядом не обидел меня (я-то вначале боялась). Кормили нас крестьяне в деревнях. Так я это к чему? Ведь „враг“ же, а сердце оказалось доброе. Свои ехали мимо и отворачивались. А он – простой парень – пожалел. Забыть это я не могу.
Вот так и Эмма, встретив доброту Никитина, не могла не полюбить его. А он её не мог не пожалеть.
Или вот „Выбор“. Все пишут о Васильеве. Спора нет: хороший, талантливый, нашёл правильный путь. И я с ним. Но мне понятен и Рамзин. Ведь любил же он Машу, был и сильным и смелым. Но ошибся, сбился с пути, не смог вовремя выбраться… Ведь так бывает! Вот и пошло всё криво, по сорнякам. Ожесточился, веру потерял. Да и кто помог ему? Кто подал руку и сказал доброе и мудрое слово? Никто, даже Васильев не был рядом. И вот финал! А мне жаль его было и сейчас жаль. Я знаю, что ему можно было помочь! Ведь я много в жизни повидала. И не плохой он был человек. А так уж получилось. „Все мы трагически одиноки…“ Его слова в последнем письме. Да, это так. Хотя и живут люди обществом, а каждый по-своему одинок. Особенно в смертный час!»
А как оценили «Выбор» профессиональные критики и писателя? По-разному. Скажем, этот
