То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
* * *
Деревенское утро было солнечное. В окно я увидел идущих ко мне каких-то людей, по виду «товарищей». Когда они вошли, я спросил у каждого фамилию. Они ответили. Я вынул деньги и сказал:
– Завтра приедет сюда из Москвы товарищ Кулишов. Постарайтесь встретить его. Вот деньги, надо подрядить подводу.
Они взяли деньги и ушли. Эти люди с наганами у пояса решили, что я тоже – некая власть. Их, вероятно, удивило то, что у меня не отбирают моего дома и что на черной вывеске у входа написано: «Товарищи бандиты, не беспокойтесь, всё уже ограблено». А над вывеской – красный флаг.
Эта вывеска и красная тряпка привлекали к моему дому крестьян из соседних деревень: они приходили судиться и жаловаться на обиды, принося в дань яйца и масло. Всё это отдавало какими-то давними временами. Я им отказывал. Но сколько я ни говорил крестьянам, что я вовсе не судья и не мое это дело, – те не верили, только одно смекнули: взятка мала.
* * *
Через неделю ко мне шли уже целыми толпами с самыми нелепыми просьбами: можно ли отнять коров у другой деревни, так как в ней ртов меньше, или можно ли рубить казенник и как делить потом нарубленное, потому что теперь он ихний? Другие же вступали в спор и говорили, что он не «ихний», а «наш».
Даже друзья мои из крестьян, соседи-охотники, и те изменились ко мне и видели во мне какое-то особое начальство. Старший в заградительном отряде солдат, проживавший на дороге, в доме лесничего, когда его спросили: «Отчего не берете дома Коровина? Он и лучше, и больше дома лесничего?», – ответил мужикам: – «Да поди-ка возьми у него, он ленинский родственник…»
* * *
Народ шел ко мне судиться, просить разрешений на лес, на отнятие лошадей, земли… А когда я отказывался брать хлеб, яйца или масло, просители искренно обижались.
Гостивший у меня приятель Кулишов и тут нашелся. Он заявил:
– По уставу центрального государственного трибунала профсоюза, приносимые в порядке товарообмена продукты подлежат конфискации на деньги, а потому получайте за продукт деньги.
Кулишов говорил громко, без запинки. На мужиков это действовало, и деньги они брали, приговаривая: «Ну и барин! Башка, умственный, отчетливо говорит, ловко, деловой!»
А цены за приносимое мужики назначали невероятно высокие. В то время ходили керенки. При переводе на золото выходило примерно так: десяток яиц – пять рублей.
И все-таки то, что я платил деньги, повергало мужичков в грусть. Получалось так, что я не тот, что надо, и неизвестно, можно ли рубить казенник и грабить коров у соседей и у никольской барыни. А у ней, у никольской барыни, коров много, и куда ей столько, почто?
* * *
Вечером зашли ко мне крестьяне-приятели, охотники, и заявили:
– Мы знаем, что это господа всё делают, нас за озорство учат, так им царь велел…
– Царя нет, – сказал я им. – Он убит.
– Да что ты, Лисеич, чего нам ты говоришь? Вот, право, грех. Нет – знаем: жив и в Аглии. Солдат надысь приходил – он в Аглии был с пленными. Так вышел к ним царь и сказал: «Поезжайте домой, и я, как народ поучат там, то посля приеду», и по рублю серебряному дал. Солдат нам и руль показывал…
Странно было слушать это от еще не старых и грамотных крестьян, не раз бывавших в Москве…
– Вот баушка революции всё нам обещала отдать, – говорил один. – И товар, и лес, чтобы мы сами торговали, а не купцы. А вот ее боле нет, и нам ничего нет. Господа все – кто, что. Кто тулуп надел, кто поддевку, и всё себе берут, а мужику опять ничего. А говорили: «Подымайся, всё получите, как господа в спинжаках ходить будете, сапоги, галоши – дарма». И учителка тоже говорила: «Чай, сахар – дарма». Вот! А теперь ничего нету…
Странно было слушать это, и как я ни старался объяснить, они не понимали. У них сидело там, внутри, глубоко – галоши, спинжаки, чай и сахар дарма и жажда новой жизни: чтобы ничего не делать и быть, как господа. А когда я доказывал, что и доктор, и инженер, и начальник станции тоже работают, то один из них, опустивши голову, только рассмеялся:
– Ну и работа! Вот пускай-ка пойдет покосить, узнает работу.
– Он не крестьянин, – говорил я. – Доктор лечит, а другой инженер машину делает, вы на ней ездите.
– Нет, пускай-ка он сначала попашет да посеет, а там делай, что хочешь. А то его корми. Пускай свое ест. Едоков-то много, а крестьянин всех корми…
– Верно, – соглашались другие.
– Мы-то ничего тебе, – говорили мне. – Тебе что, ты здесь приютился и живи. Мы тебя-то дарма прокормим. Только одно: ты всё знаешь, а сказать не хочешь. Когда царь-то вернется? А то мы здесь без начальства друг друга косами запорем, вся начисто без народа Россия будет, только в лесу нешто кто спрячется да волком завоет…
Люди уже выли. Даже собаки убежали со дворов и улетали голуби.
Как-то вечером мы пошли с приятелем Кулишовым в соседний Феклин бор.
Последние лучи солнца освещали огромный лес. В нем было торжественно. Большие синие тени ложились от сосен на розоватый снег. Ветви елей, покрытые снегом, склонялись до сугробов, и получались как бы норы, куда хотелось залезть, спрятаться, чтобы не слышать, не видать всего, что творилось кругом.
А в лесу инеющие ветви переплетались в пышные кружева, синеющие в зимних сумерках, и казались каким-то чудесным сном о таинственной жизни…
К ночи мы вернулись с приятелем в дом, и я почувствовал, что уже дом не мой, и я в нем как-то нечаянно жив еще.
Кулишов, веселый человек, говорил:
– Ну и идиоты мужики!
Вечером пришли ко мне соседи, тетка Афросинья, Батолин-рыбак.
Кулишов и им сказал:
– Идиоты вы, дурачье.
Батолин степенно ответил:
– Это верно, мужик наш действительно темный – конешно. Да господа и баушка революции всё сами зачали: сулили гору, ан, нет ничего… А мужики говорят, – вдруг добавил он, – будто Кистинтин Лисеича больше не пустят уехать… Хлеба и всё дадут, только чтобы не ехал. «Без его, – говорят, – скучней. И вина он нам не жалел, и угощение от него было, и на обман наш, бывало, смеется, не серчает… Наши ребята у его гусей поели, а он говорит: “Знать, улетели по осени с диким”. Простой, – говорят, – пущай живет…»
Наутро
