Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

Профессор Аксенов (а в США профессор – это и любой вообще преподаватель, но и официальный ранг в академической иерархии) глубоко уважал американскую высшую школу.

Университеты, считал он, – «чудесная, ободряющая, очень положительная струя в американской жизни». Его слух тешило странное слово кампус – университетский городок. Ему было уютно в этих автономиях, живущих по своим законам среди огромного государства. Когда-то ввод полиции и национальной гвардии, скажем, в бунтующий Беркли в Калифорнии или в «Колумбийку» в Нью-Йорке общество восприняло как национальную драму.

Полисмену не место на кампусе. Писателю же вполне. И вот школа, стяжавшая престиж или желающая его, приглашает писателя, чье присутствие как бы добавляет ей респектабельности. Вот он приближается – твидовая шляпа, плащ цвета «лондонский туман», а то – пальто в «селедочную косточку», малиновые ботиночки с дырчатым узором, рантиком и скрипом, изящный зонт, ясный день или туман в Новой Англии или на Среднем Западе… Неспешная прогулка. Наблюдение. Размышление.

Что ж – по-моему, совсем, совсем неплохо.

«Можно было найти и альтернативы этому типу существования, – писал Аксенов в «Грустном бэби», – но, однако, все эти альтернативы посягали в большей степени… на мое писательское время». И далее: «Я выигрываю от этого ежемесячное жалованье, которое позволяет мне оплачивать хорошую квартиру в центре Вашингтона».

Полезно это и университету. Скажем, состоял Василий Павлович три года писателем-в-резиденции в Гаучер Колледж – чисто женском (что тогда уже было редкостью) учебном заведении. Около тысячи барышень, оплачивающих учебу в авторитетной школе, – таков был состав этой старинной институции, возглавляемой дамой-историком Родой Дорси. И все эти годы колледж тратил на свою рекламу, к примеру, в газете Baltimor Sun, суммы, превышающие ту, что платил писателю в год. Меж тем в каждой статье о нем, не говоря уже о радио и ТВ-шоу, его, Аксенова, колледж упоминался бесплатно, как место работы. Огромная выгода!

Главным же плюсом преподавания Аксенов считал «подскок настроения, когда обнаруживаю себя среди веселой и здоровой… благожелательной и любознательной молодежи».

Гаучер Колледж удостоил его звания Doctor of the Human Letters. Эту степень присуждают за достижения в области гуманитарного знания и практики.

То есть недостатка в озарениях не ощущалось.

2

А что же именно поднимало писателю настроение в школьных городках?

Комфорт, простор, ухоженность цветников и посадок. Чистота. Белки и прочие зверьки, снующие тут и там. Аккуратность построек. Рациональность планировки. Вежливость охраны и персонала. Ненавязчивая разумность устройства. Мудрость профессуры.

А еще – радость от того, что удается показать американским студентам: русская литература – это не искусство угнетенных невротиков, что «существование равно сопротивлению». Так назывался один из его первых семинаров, на котором обсуждались альманах «Литературная Москва», Нобелевская премия Пастернака и глумление над мастером, борьба между «Новым миром» и «Октябрем» как отражение духовного конфликта 60-х.

Ему нравились студенты – они очень старались, были трудолюбивы, дисциплинированны, воспитанны и аполитичны. Никакого сравнения с калифорнийской вольницей 60-х – 70-х.

А ведь с десяток лет назад их мамы и папы бунтовали против системы! И, при всей благожелательности писателя к их творческому поиску, ему был чужд их протест. Как левацкий. По сути, играющий на руку советам, коммунистам, врагам свободного мира, создавшим изощренную систему угнетения и контроля, против которой дерзают восставать единицы, в то время как против «недостаточной демократии» на Западе бунтуют многие тысячи.

Вспомним «Ожог». Описание студенческого мятежа середины 70-х при участии фрондера-интеллектуала Патрика Генри Тандерджета. Вот описание подготовки революционного штурма: «Всю ночь революционеры жгли костры, танцевали хулу, играли в скат, курили "грасс", пели революционные песни, обсуждали проблему смычки с рабочим классом… ну и, конечно, факовались на всех ступеньках Ректорской лестницы». Но пока сопредседатели ревкома Джонни Диор и Эвридика Клико разрабатывали план, в ходе которого под прицелом телекамер должны были произойти a) атака библиотеки[216]; b) сожжение чучел профессоров; c) запуск в небо портретов Ленина, Мао, Сталина, Троцкого, Гитлера, Че Гевары и Арафата; d) взрыв «тотемного столба либерализма» – обелиска с именами буржуазных ученых, к месту безобразия, сидя на койке-раскладушке, из Москвы по воздуху подлетал профессор кафедры славистики Патрик Тандерджет.

И едва «Эвридика в последний раз провела юным пупырчатым языком по уставшему еще до революции отростку Дома Диора», она глянула в небо и закричала от изумления и ярости, ибо мятежный профессор завершил полет и был ясно виден на верхушке обреченного взрыву обелиска. Рядом с ним имелся ящик пива.

Ощутив внимание публики, профессор обратился к восставшим:

– От имени и по поручению молодежи Симферополя и Ялты я сейчас обоссу всю вашу революцию, – и, попросив извинения у девушек, исполнил обещание.

По этому эпизоду можно судить об отношении советского мятежника Аксенова к мятежникам Запада. Что ж удивительного в том, что теперь его радовали усердие, усидчивость, темпы освоения учебного материала, внимание и спокойная благожелательность его учеников.

Аксенов посещал Запад в разгар «революций». И мятежный Беркли[217] в том числе. Жалея о жертвах, он тем не менее находил их бессмысленными, как и сам мятеж. Ибо был на стороне истеблишмента – государственных и университетских властей. Почему? Да потому, что они, по его мнению, еще худо-бедно противостояли коммунистической угрозе, а бунтари подтачивали твердыни последних рубежей западной обороны.

3

Теперь же он имел возможность спокойно обсуждать Серебряный век и авангард, а также тему «Роман – упругость жанра». Мог без помех вместе со студентами исследовать личные отношения русских литераторов, их стилистику, владение метафорой и художественные приемы. И не опасаться, что в аудиторию – как некогда в Беркли – нагрянут революционеры, требуя, согласно решению ревкома, отныне изучать лишь труды пролетарского корифея Макса Горького. А вот, к примеру, о Владе Маяковском и не помышлять.

Историю о Максе Горьком Аксенов рассказал еще в очерке «Круглые сутки нон-стоп». В ней он на самом деле обличал тупость руководителей советской системы народного образования, жестко ограничивавшей возможности учащихся знакомиться с «прогрессивной литературой Запада». У американских студентов была возможность знакомиться с текстами любых авторов. Хоть Демьяна Бедного[218], хоть Кнута Гамсуна[219].