Максим Чертанов - Дарвин

Дарвин был прав в том, что умение жить в обществе важнее физической силы, хотя ошибся в частностях: во-первых, наш ближайший родич, шимпанзе, с которым мы 5,4—8 миллионов лет назад разошлись от общего предка, почти так же силен, как и горилла, так что и этот предок, надо полагать, был очень сильным; во-вторых, гориллы тоже общественны. Но самое любопытное — последняя фраза Дарвина. Было бы лучше произойти от слабых? Обезьяны мармозетки, крошечные, слабые, ведут социальную жизнь, но не так умны, как человекообразные. Зато из всех обезьян они самые добрые. Это доказали эксперименты. Мармозетки сидят в соседних клетках, снаружи — тележка с лакомствами, закрепленная так, что обезьянка может подтянуть ее не к себе, а только к соседу. Почти все мармозетки, убедившись, что себе еду достать не могут, угощали соседей, независимо от того, были ли они родней или хотя бы знакомыми. Они тянули тележку просто от скуки? Нет: когда соседняя клетка была пуста, они, убедившись, что сами поесть не могут, больше не трогали тележку. Они просто любят делать приятное ближнему; они и детей воспитывают всем коллективом. И агрессия им почти не свойственна. Видимо, таким был и их предок. Окажись мы его потомками, будь мы кузенами мармозеток, а не умных, но агрессивных шимпанзе, история наша не знала бы войн, убийств, предательств?

Человек «распространился дальше всех других высокоорганизованных существ, и другие отступили перед ним. Очевидно, он обязан этим неизмеримому превосходству своих умственных способностей и общественному образу жизни, которые научили его помогать своим товарищам и защищать их». Марксисты учили, что человека создал труд: взял его предок в руки палку и поумнел. Дарвин же указал, что ум связан не с орудиями труда, а с общением, он развился не потому, что более умные успешнее добывали пищу — с этой задачей справляются и самые бестолковые животные, — а потому, что они лучше понимали поступки и эмоции сородичей и это делало удобной жизнь в больших группах. Но большими сообществами живут и антилопы, и вороны — почему они не такие умные, как мы или человекообразные обезьяны? Сейчас доказано, что обезьяны, в отличие от живущих стадами копытных, знают всех соплеменников «в лицо» и с каждым имеют определенные отношения. Что же касается ворон, интеллект их чрезвычайно высок, они даже правила уличного движения осваивают: может, и они знают собратьев «в лицо». Могут ли их потомки создать цивилизацию летающих существ? Но, может, с их точки зрения, они уже создали ее?

Викторианские читатели, однако, с трудом воспринимали утверждения об интеллекте своих предков. Ума, как считали, нет даже у «дикарей», что уж говорить об обезьяноподобных существах… Дарвин забросал их примерами, с которыми никто не мог спорить, потому что они были взяты из повседневной жизни. Умные собаки знают хозяев и их знакомых, знают, когда идти на прогулку, у кого просить еду, лисицы выучиваются не попадать дважды в одну ловушку… «Разница между дикарем и кем-либо из высших животных та, что он подметит более ничтожные обстоятельства и условия и уловит связь между ними в результате меньшего опыта, чем животное… Я описывал одного из моих детей, и, когда ему было одиннадцать месяцев и он не умел еще лепетать, меня поражало, с какой быстротой ассоциировались в его уме различные предметы и звуки сравнительно с тем, что приходилось наблюдать на самых умных из известных мне собак».

Отбросив обычную дипломатию, он нанес по самолюбию читателей страшный удар: «Как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшими животными, оно только количественное, а не качественное… различие в умственных способностях между одной из низших рыб, например миногой или ланцетником, и одной из высших обезьян гораздо значительнее, чем между обезьяной и человеком».

Эту точку зрения и сейчас не все биологи принимают до конца. От раннего Павлова идет представление, что у животных есть только рефлексы. Хозяин надевает пальто и ведет собаку гулять. Зафиксировалась связь: пальто — прогулка; видя, как хозяин берет пальто, собака мчится к двери. У зверья нет в мозгу так называемой второй сигнальной системы, которая дает нам «способность оперировать массой свойств и отношений между явлениями». Однако в поздние годы Павлов мнение переменил: «Когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, это условным рефлексом не назовешь, это есть случаи образования знания, улавливания связи вещей»; он назвал это явление «зачатками конкретного мышления».

Сейчас известно, что животные действительно мыслят, то есть оценивают свои действия, учатся друг у друга. Девочки-шимпанзе играют в куклы, укачивая деревяшку; обезьяны выучиваются пользоваться инструментами, сложными, как пылесос, только принудить их пылесосить клетку невозможно (говорит ли это о глупости?). Дельфины, вороны имеют зачатки языка, мы его не понимаем, но они понимают наш. Обезьяны не просто выучивают наши слова, но составляют из них осмысленные фразы. Глядя на снимок обезьяны, сфотографированной, когда ее напугали, они указывают на карточку с надписью «страшно», видя жизнерадостную обезьяну — «весело»: они понимают связь между определенным эмоциональным состоянием и нарисованным на бумаге определенным набором палочек. Более того, они различают, когда «страшно» или «весело» сфотографированному человеку. Они понимают своих соплеменников: утешают друзей, злорадствуют над врагами, вступают в альянсы, плетут интриги, ставят цели и добиваются их. У них, как и у нас, есть зеркальные нейроны — клетки мозга, возбуждающиеся в ответ на чужие эмоции. И они, как мы, используют разнообразные звуки, чтобы общаться.

По Дарвину, праосновой речи является музыка. Это одна из самых смелых и красивых его идей, до сих пор мало изученная. «Один из древнейших родоначальников человека, вероятно, впервые употребил свой голос… распевая, как делают это в настоящее время некоторые гиббоны… такого рода способность применялась преимущественно во время ухаживания и служила для выражения различных эмоций, например, любви, ревности, радости или как вызов для соперников».

В конце XIX и начале XX века выдвигалось множество идей о том, что наша речь, музыка, песенки птиц и животных связаны, но серьезные биологи их не воспринимали, а лингвисты считали, что музыка — исключительно человеческое явление и появилась позже речи: ее интонации подражают разговорным. Интерес к проблеме возродился в 1990-х годах и возрос в 2005-м, когда С. Митен в книге «Поющие неандертальцы» изложил гипотезу о совместном возникновении пения и речи: от прародителей мы, как и наши кузены неандертальцы, унаследовали способность общаться при помощи музыкальных звуков и развили ее, но неандертальцы остались поющими, а мы стали дробить фразы на слова, что привело к разделению «поющего языка» на речь (для передачи информации) и музыку (для выражения чувств); не музыка подражает разговору, а наоборот. Эту гипотезу подтверждает нейрофизиология: области коры мозга, отвечающие за музыку и речь, частично пересекаются, что указывает на их общее происхождение. А исследователи Сэфрен и Грипентрог обнаружили, что дети до девяти месяцев обладают абсолютным музыкальным слухом, который редко сохраняется у взрослых; это — рудимент, который оказался ненужным после возникновения речи, и гены, кодирующие его, деградировали от «неупражнения».